Война: ускоренная жизнь

Валентина Горячева в войну была маленькой девочкой и жила со своей семьей в Табунском районе. Мама ее работала на железной дороге и за это получала паек — 500 г хлеба, иждивенцам полагалось 200 г.

«Хлеб черный, очень липкий, и в нем «устюки», иголками впивающиеся в десны. При таком рационе главное было не помереть от голода, — вспоминает Валентина Владимировна. — Выживали мы благодаря житейской практичности нашей безграмотной, но очень умной мамы».

Вот эта самая житейская практичность да уже выработанная многими еще в 30-х привычка к испытаниям и позволили нашим женщинам не помереть в те годы самим и не дать помереть своим детям. Всем им, как и маме Валентины Горячевой, пришлось тогда досконально изучить «предмет» под названием

Наука выживания

Дочь погибшего на фронте Николая Торгашева Нина Николаевна рассказывала:

«Жили голодно в войну. Спасало то, что был участок земли, на котором выращивали картошку. Участок находился на территории старого аэродрома (в Барнауле. — Авт.) Не выбрасывали даже очистки. Их или жарили на плите и ели, или отдавали тем, кто держал корову. За это давали немного молока. Мама, Лидия Павловна, с работы приносила «поскребыши». Она работала на приготовлении печенья и пончиков. После смены мастер специальной линейкой отмерял на столе участок, с которого работницы могли соскрести муки с сахаром, прилипшие к крышке стола. Эти «поскребушки», как их называли работницы (Барнаульской кондитерской фабрики. — Авт.), приносили домой и добавляли в кашу с лебедой и отрубями».

В отличие от горожан, у селян продуктовых карточек не было. Заботу об их пропитании государство на себя не принимало, а вот с крестьян требовало немало. В апреле 1942 года постановлением СНК СССР был увеличен почти в полтора раза установленный минимум трудодней для колхозников, впервые он распространялся на подростков 12–16 лет. Согласно постановлению, необходимо было ежегодно вырабатывать не менее 100–150 трудодней в зависимости от района вместо 60–80 по условиям 1939 г. Для подростков 12–16 лет обязательный минимум составлял не менее 50 трудодней в год. Колхозники, не выработавшие установленную норму, должны были исключаться из сельхозартели и лишаться приусадебного участка. Их следовало предавать суду и наказывать исправительно-трудовыми работами на срок до 6 месяцев. Оценка деятельности колхозников в трудоднях находила свое выражение в дифференцировании работ по сложности (в течение дня человек мог выполнить работу, которая оценивалась от 0,5 до 4 и более трудодней).

При этом для оплаты трудодней колхозникам выделялось не более 20 % зерна от валового сбора колхозов. Натуральная оплата трудодня уменьшилась в два-три раза. В пересчете на одного человека приходилось в день примерно 200 г зерна и 100 г картофеля.

1942 год оказался самым тяжелым для крестьянства и по причине самой низкой технической оснащенности деревни за годы войны. В том году сельское хозяйство получило в 100 раз меньше сельхозмашин, чем в 1940. Поголовье лошадей в колхозах по сравнению с 1940 годом уменьшилось почти на 8 млн. Как следствие основной тягловой силой на период посевных работ пришлось стать женщинам, которым приходилось в самом прямом смысле впрягаться в плуги, чтобы вспахать, а затем пробороновать землю. В 1942 году общая посевная площадь сократилась, по сравнению с 1940, на 42 %. Урожайность основных культур упала в 1,5–2 раза. Количество полученного хлеба уменьшилось на 72 %.

Работая на износ, не щадя себя, чтобы обеспечить Красную армию продовольствием, сами колхозники в буквальном смысле оставались на голодном пайке.

Из воспоминаний партийного работника Новосибирской области Е.Д. Тумашевой:

«Самым трудным годом для региона был сорок третий. Приходилось почти все время быть в селах, разговаривать и помогать. Однажды приехала в Мазалово, осведомилась у сторожа, где работают люди. Подъехав к стоянке, расседлала коня, подошла к женщинам. Вид у них усталый, некоторых из них со взмахом косы бросало в сторону.

Я долго пробыла с ними, подменяя то одну, то другую. Когда сели обедать, увидела, что женщины принесли с собой в узелках. Только в одном из восемнадцати была краюшка, похожая на хлеб, в остальных — по три-четыре картофелины, а в горшках и туесках — запаренные и забеленные молочком листья (срывались молодые листья капусты, свеклы). Для меня это было не новым: мои трое детей также парили в чугунке то крапиву, то лебеду, пока не вырастали овощи на огороде. Но тут — тяжелый изнурительный труд, косовица вручную — и ни грамма хлеба».

Степан Даричев (во время войны малолетний деревенский житель в Нечерноземье):

«Край наш, Нечерноземье, — голодный даже по меркам мирного времени. Родились здесь только картошка (слава ей и хвала), лен да рожь. Урожаи всегда были небогатыми. Правда, как бы трудно ни было, мама всегда держала корову и несколько кур. Но все, что они давали, приходилось отдавать за налоги, а за работу в колхозе ставили трудодни, не подкрепленные деньгами или продукцией. Хлеба как такового тоже не было. Вот и приходилось моей бедной матушке в совершенстве освоить науку выживания: печь лепешки из льняных отходов, которые назывались колокольцем, готовить варево из всяких трав.

А потом приключилось несчастье: заболела наша коровушка-кормилица, и пришлось ее зарезать. Вот тогда и наступила настоящая голодуха. Хорошо помню, как ждали мы весну. Тогда можно было питаться травой. Крапива не успевала расти, срывали ее под корень. Летом ели какую-то траву с ближайших болот, липовые почки, хвощ. А пойдут ягоды и грибы — это уже счастье! В зимнее время с нетерпением ждали святок. Тогда можно было ходить по домам, колядовать и получать за свое христославие что-нибудь из еды. Сколько себя помню, всегда хотелось есть.

В 1944 году пришла в наш дом беда: получили мы похоронку на отца. Я помнил его смутно, а как мама пережила его гибель, трудно даже представить. Она горевала, плакала, но не сдавалась, продолжала работать, ради семьи, ради своего маленького сына. В том году был страшный недород, картошка не уродилась совсем. В колхозе дали только мешок овсяной муки, и с этим надо было перезимовать. Ели кисель из толокна, а не померли от голода только благодаря добрым людям, помогавшим семье погибшего на фронте солдата».

Дмитрий Черемнов жил на станции Овчинниково Косихинского района Алтайского края:

«Я уже хожу в первый класс и как единственный мужчина в семье должен помогать маме. С вечера занимаю очередь за хлебом, утром меня толпа передает «по головам» к заветному окошку, где по карточкам дадут несколько темных липких ломтей.

И вот я бегу вприпрыжку с мамой вдоль железнодорожного полотна. За плечами — холщовый мешочек. Это для семечек. Мама работает в «Живой защите». Это ее руками посажены и ухожены лесополосы от разъезда Косиха до Гордеева. И где-то там у железнодорожного моста, вдали от людских глаз, она вскапывает делянку и сажает подсолнухи. На продажу. Она очень рискует — это дело подсудное. Иногда я хожу с котелком в железнодорожную столовую, где полагается «льготная» пайка супа.

Зимой мама подрабатывала конюхом в той же «Живзащите», я ей помогал.

Открылась новая организация «Кишпром». Мама устроилась туда на работу. Вот уж мы зажили! Кишки животных — не только ценное сырье. Для меня это стало символом сытой жизни. А еще из них бабушка варила мыло. Правда, «аромат» еще тот, но все же лучше, чем просто щелок на золе.

Наступила весна, а с нею — раздолье. Переходим на «подножный корм»: кандык, гусинки, пучки, медунки — не перечислишь всех «вкусностей», что дарит окружающий лес. А там — сорочьи да перепелиные яйца. А то и гнездо куропатки попадает».

Сестра погибшего на фронте Виктора Марычева Валентина помнит, как летом собирали ягоды черемухи, сушили их, мололи на ручной мельнице и потом из этой муки пекли лепешки. Здорово выручала пареная тыква, но особенно мама подруги Валентины, работавшая на приеме от населения овечьих шкур. Со шкур этих перед выделкой счищали мездру и жир, потом все это вытапливали, на полученном «продукте» жарили картошку, и Валентине частенько перепадало такое восхитительное по тем временам угощение.