Вопрос

А тутъ онъ пріѣдетъ домой — ея нѣтъ, все пусто, и онъ будетъ знать, что нечего ждать, нечего смотрѣть на часы — сколько ни жди, она не вернется…

Онъ весь холодѣлъ; дрожь ужаса пробѣгала, по его членамъ.

Да нѣтъ-же, вѣдь, это безуміе! по какому праву этотъ чужой человѣкъ возьметъ ее, по какому праву она покинетъ отца?!.

„Я не отдамъ ее! — вдругъ рѣшилъ онъ. — Не отдамъ… я выгоню его вонъ, этого молокососа!.. Какая низость — я такъ ласкалъ его, принималъ какъ родного, старался быть ему полезнымъ… Я считалъ его за хорошаго малаго… и вотъ чѣмъ онъ отплатилъ мнѣ!.. Я выгоню его вонъ… Я не хочу отдавать ее за него замужъ… Я отецъ, имѣю права надъ нею… она еще совсѣмъ почти ребенокъ… ей рано замужъ, рано… да и просто: я не считаю его достаточно хорошей партіей… потомъ, потомъ я найду ей мужа лучше, въ которомъ буду увѣренъ“…

Онъ почти успокоивался на этомъ рѣшеніи, на этихъ мысляхъ. Но не надолго. Онъ начиналъ съ ужасомъ чувствовать, что все это не то, что это только слова, которыми онъ себя успокоиваетъ. И тревога, тоска, обида поднимались снова.

Ему хотѣлось бѣжать къ ней и на колѣняхъ умолять ее отказать Бирюлеву.

„Маша, дѣвочка моя, — мысленно обращался онъ къ ней: — развѣ я мало любилъ тебя? вспомни, вѣдь, я всегда былъ съ тобою, сдувалъ съ тебя каждую пушинку… Вспомни“…

И самъ онъ вспоминалъ страшные дни, когда Маша заболѣвала и когда докторъ объявлялъ, что это скарлатина, или вѣтряная оспа, дифтеритъ, или тифъ. Она вынесла всѣ эти болѣзни. По чего это ему стоило! Боже, какіе бывали дни, какія бывали ночи! Никакая сидѣлка, никакая мать не могла такъ ухаживать, какъ онъ ухаживалъ за своей дѣвочкой. Онъ превращался и въ сидѣлку, и въ мать, и при этомъ онъ былъ еще и отцомъ, вся жизнь котораго заключалась въ этомъ ребенкѣ.

За что-же она теперь хочетъ его покинуть?! Вѣдь, она всегда была такой-доброй дѣвочкой. Онъ съ радостью подмѣчалъ въ ней деликатность, благодарность, привязчивость. А его какъ она любила! Или онъ обманывался въ этой любви ея? Да, обманывался. Вѣдь, и сегодня утромъ она, какъ и всегда, ласкала его, — а сама думала о Бирюлевѣ… Откуда-же такая фальшивость, жестокость, такая чудовищная неблагодарность?..

„Нѣтъ, я выгоню вонъ этого негодяя, если онъ осмѣлится еще явиться!“ — снова рѣшалъ онъ, сжимая кулаки и всѣмъ существомъ своимъ ненавидя молодого офицера…

XVIII

Но вотъ онъ очнулся. Свѣча догорѣла и погасла. Изъ-за спущенныхъ шторъ уже брежжилось блѣдное утро. Онъ сидѣлъ весь разбитый, ослабѣвшій, съ тяжелой головою.

И вдругъ ему вспомнилось далекое, далекое, такое-же блѣдное зимнее утро… Онъ тоже не спалъ въ ту ночь, но не отъ горя, а отъ счастья… Да, онъ зналъ полное счастье любви. Оно было не долгимъ; но, вѣдь, оно было, вѣдь, онъ испыталъ его, испилъ его полную, чашу… Потомъ пришло горе, тяжкое горе… Ко, вѣдь, онъ пережилъ это горе — и опять нашелъ любовь, любовь совсѣмъ иную, но такую-же могучую, такъ-же наполнившую его всецѣло, безъ остатка.

И эту новую любовь, съ ея новымъ блаженствомъ и мукой, онъ жадно пилъ долгіе годы. Зачѣмъ-же онъ обвиняетъ Машу въ неблагодарности, выставляетъ свои жертвы? чѣмъ-же онъ недоволенъ, на что пеняетъ?

Онъ жилъ такъ, какъ жилъ, потому что въ такой жизни было его благополучіе, его счастіе. Если-бъ онъ чувствовалъ и находилъ, что иначе жить — лучше, онъ и сталъ-бы жить иначе. Его жертвы? да, вѣдь, въ этихъ жертвахъ и заключалось блаженство! Маша была его единственнымъ сокровищемъ, и естественно, что онъ хранилъ это сокровище всячески, берегъ и лелѣялъ его для себя, только для себя, для своего благополучія.

Никакихъ, никакихъ жертвъ не принесъ онъ ей ни разу въ жизни! Если онъ дрожалъ надъ нею и сходилъ съ ума при одной мысли о возможности потерять ее, такъ, вѣдь, это не для нея, а для себя. Не о ней онъ думалъ, а только о себѣ, такъ какъ потерявъ ее, становился нищимъ. И только этой нищеты онъ всегда и боялся… Онъ ушелъ отъ общества, удовольствій, успѣховъ, забылъ честолюбіе, забылъ все, — такъ, вѣдъ, это потому только, что дома, вдали отъ всего этого, около Маши, было ему гораздо лучше, счастливѣе. Если-бы иначе было — онъ и уходилъ-бы изъ дому, искалъ-бы удовольствій, успѣховъ, почестей, высокаго служебнаго положенія.

Онъ не позволилъ себѣ грубаго, чисто физическаго увлеченія швейцаркой Жюли, — такъ, вѣдь, это потому только, что чистые дѣтскіе поцѣлуи его ребенка для него были дороже всякихъ иныхъ поцѣлуевъ, и ему показалось, что, предавшись своему новому влеченію, онъ ужъ не будетъ въ состояніи безмятежно принимать эти дѣтскіе дорогіе поцѣлуи. Ему показалось это, и онъ легко ушелъ отъ соблазна — такъ великъ былъ страхъ потерять сокровище, такъ много, значитъ, счастья давало ему это сокровище…

Онъ въ мигъ одинъ отказался отъ женитьбы на Лидочкѣ, которая ему такъ нравилась, только потому, что слова ея возбудили въ немъ опасеніе, что она недостаточно будетъ любить Машу. Значитъ, онъ мало любилъ эту Лидочку, значитъ, опять таки, онъ испугался за себя, за свое сокровище — и только…

Никогда, никогда никакихъ жертвъ не принесъ онъ Машѣ, никогда до сихъ поръ не думалъ онъ о ней, не жилъ для нея, а думалъ только о себѣ и жилъ для себя. А теперь — отчего онъ въ такомъ ужасѣ, отчего такъ страдаетъ? Только изъ боязни, что ему будетъ тяжко жить, когда Маша его покинетъ.

Опять о себѣ одномъ онъ думаетъ, только о себѣ!..

Развѣ мало было этихъ восемнадцати лѣтъ полнаго счастья, даннаго ему Машей? Развѣ не пора, наконецъ, отблагодарить ее за это счастье и въ первый разъ забыть о себѣ и подумать о ней?

Какъ сонъ промелькнуло это счастливое время, она все еще кажется ему ребенкомъ; но, вѣдь, она выросла, созрѣла, она должна любить и въ очередь испытать счастье… Ея выборъ удаченъ… вѣдь, онъ самъ, нѣсколько часовъ тому назадъ, такъ любилъ Мишу Бирюлева…

«Отдать ее… отказаться отъ этой счастливой жизни! Боже!.. какъ жить тогда?!. Но, вѣдь, я люблю ее, люблю!.. и докажу это»…

Все лицо его было въ слезахъ. Горечь обиды прошла безслѣдно. Тоска и грусть смѣшались съ новымъ, отраднымъ и теплымъ чувствомъ.

XIX

Часы пробили девять. Онъ подошелъ къ умывальнику, умылся, надѣлъ свой любимый сюртукъ и вышелъ въ залу, блѣдный, осунувшійся, но спокойный.

Въ дверяхъ гостиной мелькнулъ голубой фланелевый пеньюаръ Маши. Она робко остановилась; но, подавивъ свое волненіе и храбрясь, пошла навстрѣчу отцу.

— Папочка, ты уже всталъ… такъ рано?!.- тихо проговорила она, поднимая на него усталые и даже немного опухшіе, видимо, отъ недавнихъ слезъ, глаза.

— Да, вѣдь, и ты уже встала!

Онъ обнялъ ее, повернулъ къ себѣ ея поблѣднѣвшее личико и, цѣлуя ее, говорилъ:

— Вчера я очень дурно себя чувствовалъ… самъ не знаю почему… теперь прошло… Такъ ты уже замужъ собралась? а?..

Голосъ его дрожалъ. Онъ слышалъ подъ своей рукой, какъ усиленно бьется ея сердце… Она молчала, только старалась спрятать лицо на груди его.

— Ты знаешь… я очень люблю Мишу… Надѣюсь… вы будете счастливы…

Вдругъ она зарыдала.

— Да… я люблю его, — сквозь рыданія, прерывающимся голосомъ шептала она:- только… папочка, милый… я не хочу, не могу разстаться съ тобою… мы должны быть вмѣстѣ… иначе… я… я не пойду… замужъ…

Но онъ ея не слышалъ. Внезапная мысль пришла ему въ голову и его поглотила. Онъ думалъ о томъ, что они, Маша и Бирюлевъ, молоды, полны жизни, любятъ другъ друга, что поэтому естественно, почти неизбѣжно появленіе на свѣтъ новаго существа, и въ скоромъ времени. Эта мысль наполнила его трепетомъ и блаженствомъ. Онъ чувствовалъ, что новое счастье, и еще краше, еще полнѣе, идетъ ему навстрѣчу. Ея ребенокъ!..

— Мы не будемъ откладывать свадьбу! — вдругъ воскликнулъ онъ радостнымъ голосомъ.

Настасья Петровна вошла въ залу и остановилась изумленная, моргая глазами. Она слышала его слова, видѣла его счастливое лицо. Такъ Машѣ только показалось что-то неладное… Что-же, въ такомъ случаѣ, означаетъ «пиковой интересъ въ трефовомъ домѣ и разстройство червонной масти съ сердечнымъ огорченіемъ»?!..