Вне рутины

— Въ сестры милосердія сбирается идти, — кивнула Манефа Мартыновна на дочь.

— Софья Николаевна? — спросилъ студентъ Хохотовъ.

— Она. Сегодня утромъ вдругъ говоритъ мнѣ: «А что, не поступить-ли мнѣ въ сестры милосердія»?

— Не выдержать… — отрицательно потрясъ головой Хохотовъ.

— Почему? Отчего-же другія-то выдерживаютъ? — задала вопросъ Соняша.

— Не того закала. Не такъ скроены. Не тѣ нервы. Вамъ и недѣли не выдержать. Послѣ первой-же перевязки серьезной раны сбѣжите.

— Боже, какъ вы меня ненавидите!

— Напротивъ. Люблю, оттого такъ и говорю. Говорю правду. Хотите примѣръ? Помните, когда я прочищалъ простой чирей у вашей мамаши на лопаткѣ и выдавливалъ гной, такъ вы и тутъ не могли около стоять, чтобы подержать компресикъ съ сулемой.

— Ну, это такъ… А привыкнуть ко всему можно.

— Привыкать-то не станете. Вѣдь это надо воспитать себя и свои нервы, а вы не сможете.

Соняша взглянула на Хохотова съ упрекомъ и сказала:

— То-есть это удивительно! Ни къ чему, ни къ чему вы меня не считаете способной.

Вмѣсто отвѣта Хохотовъ пожалъ плечами. Соняша обернулась къ матери и произнесла:

— А у васъ языкъ совсѣмъ съ дыркой. Ни о чемъ, рѣшительно ни о чемъ не можете вы умолчать!

Послѣ обѣда Манефа Мартыновна ходила въ Гостиный дворъ за покупками и, возвращаясь домой, повстрѣчалась на лѣстницѣ съ Іерихонскимъ. Онъ снялъ шляпу, поклонился и сказалъ:

— Изволите возвращаться съ покупками?

— Да… Купила кое-что себѣ и Соняшѣ на бѣлье, и вотъ займемся отъ нечего дѣлать изготовленіемъ домашнимъ способомъ, — отвѣчала Манефа Мартыновна.

— Доброе дѣло… — похвалилъ Іерихонскій. — Я самъ люблю все изготовленное домашнимъ способомъ. Хоть иногда оно не ладно скроено и не крѣпко сшито, но все-таки чувствуешь довольство, что тутъ приложено дѣло рукъ своихъ. А я иду на прогулку, — прибавилъ онъ. — Жизнь наша сидячая, канцелярская и нужно принуждать себя къ движенію, чтобы пользоваться здоровьемъ.

— Погода прекрасная. Желаю вамъ пріятной прогулки. Мое почтеніе, Антіохъ Захарычъ. Къ намъ милости просимъ.

Манефа Мартыновна хотѣла подниматься на лѣстницу, но Іерихонскій удержалъ ее.

— Позвольте на одну минуту, — сказалъ онъ. — Я хочу спросить васъ о Софьѣ Николаевнѣ. Ну, какъ она?.. Какъ ея драгоцѣнное здоровье?

— Благодарю васъ. Она здорова.

— Какіе ея разговоры съ вами? Думаете, скоро я могу приступить къ формальному предложенію?

— Да, да… Я думаю… Она уже привыкаетъ къ вамъ, — отвѣчала, немного замявшись, Манефа Мартыновна. — Конечно-же, дѣвушка сразу не можетъ рѣшиться на такой важный шагъ, вы сами понимаете. Вчера, послѣ вашего ухода, она долго объ васъ со мной говорила.

— Говорила, вы говорите? Такъ, такъ… Это хорошо. Что-же она говорила, многоуважаемая Манефа Мартыновна, смѣю я узнать: дурное или хорошее?

— Да она хвалила васъ, какъ хорошаго хозяина, скопидома, — отвѣчала старуха Заборова.

— Гмъ… Этимъ могу похвастать. Дѣйствительно, я изъ ничего создалъ кое-что. Ну, а другихъ какихъ-либо моихъ качествъ она не касалась?

— Не смѣю вамъ ничего сказать, Антіохъ Захарычъ. Она дѣвушка съ очень добрымъ сердцемъ, но немножко скрытна.

— Скрытна? Гмъ… Такъ… Но все-таки дня черезъ два я могу получить отъ васъ отвѣтъ?

— Непремѣнно, непремѣнно… Дня черезъ три, черезъ четыре, какъ уже я сказала вамъ, я вамъ скажу. Я подготовляю ее… Она почти уже склонна.

— Это меня радуетъ. Мое почтеніе, добрѣйшая сосѣдка. Мой сердечный привѣтъ вашей дочкѣ.

Іерихонскій поклонился и сталъ сходить съ лѣстницы.

XVII

Придя къ себѣ домой, Манефа Мартыновна не нашла дома дочери.

— Гдѣ-же Софья Николаевна? — спросила она кухарку Ненилу, отворившую ей дверь.

— Въ концертъ куда-то уѣхали.

— Какъ въ концертъ? Въ какой концертъ? — удивилась Манефа Мартыновна. — Отчего-же она мнѣ раньше не говорила ничего объ этомъ концертѣ?

— Не могу знать-съ, барыня, — отвѣчала Ненила. — Къ намъ приходила… эта самая, барышня или барыня, я не знаю… Какъ ее?.. Ну, вотъ еще что пѣли-то у насъ такъ пронзительно… бородавочка еще у нихъ съ волоскомъ вотъ тутъ на щечкѣ… Глазастенькая такая и голова трепаная. Какъ ихъ? Ахъ, Боже мой!..

— Кто такая глазастенькая и растрепанная!

Манефа Мартыновна была въ недоумѣніи.

— Да вотъ что все губы свои лижутъ!.. — разсказывала кухарка, почесывая затылокъ и стараясь вспомнитъ, какъ зовутъ посѣтительницу.

— Молодая или старая?

— Молоденькая, молоденькая. Вотъ еще пѣли онѣ и представляли осенью на именинахъ у барышни. Ольга Кузьминишна — вотъ кто, вотъ какъ ихъ зовутъ.

— Калатырникова?

— Калатырникова, Калатырникова — дѣйствительно. Теперь я вспомнила. Такъ и сказали онѣ: «Доложи, говоритъ, что Калатырникова пришла». Барышня-то спали.

Манефу Мартыновну даже всю передернуло, она мгновенью нахмурилась и, не снимая съ себя шляпки, остановилась какъ туча черная.

«Калатырникова… Курсистка… Бѣглая отъ мужа жена… Ну, не быть тутъ толку», — мелькнуло у ней въ головѣ.

— Не ходила, не ходила къ намъ и опять объявилась! — вырвалось у ней восклицаніе.

— Не могу знать, барыня, — проговорила Ненила. — И то вѣдь онѣ давно ужъ у насъ не были, а сегодня вдругъ приходятъ. Кофей съ барышней пили. Кофей я варила… А потомъ и увели ихъ.

«И вѣдь дернула ее нелегкая придти, эту Калатырникову! — разсуждала про себя Мныефа Мартыыовна по уходѣ кухарки. — Разобьетъ она Соняшу насчетъ Іерихонскаго, совсѣмъ разобьетъ, если Соняша ей насчетъ его проговорится А Соняша навѣрное ей скажетъ».

Манефа Мартыновна съ сердцемъ сорвала съ себя шляпку, шейный платокъ, юбку и сапоги, переодѣваясь въ блузу и туфли.

Весь вечеръ провела она въ безпокойствѣ, ожидая возвращенія дочери. Пробовала читать, но не читалось ей; раскладывала пасьянсъ, но карты не сходились, взялась за вязанье, и спицы какъ-то вяло ходили въ рукахъ. Она путала счетъ и что связала, то пришлось распустить. Наконецъ, Соняша явилась.

— Что-же это ты, не сказавшись матери, уходишь на цѣлый вечеръ! — встрѣтила ее мать упрекомъ.

— Ахъ, Боже мой! Какъ-же я могла вамъ что нибудь говорить, если васъ дома не было, — отвѣчала Соняша.

— Могла-бы и подождать, пока я вернусь.

— Подождать! А концертъ ждалъ-бы развѣ меня, я васъ спрашиваю! Я вѣдь была въ концертѣ. И наконецъ, я сказала прислугѣ, чтобы она сказала вамъ, что я въ концертъ отправилась.

— Что такое прислуга! Прислуга не для этого,

— Ахъ, Боже мой! Да когда-же, наконецъ, я получу отъ васъ полную свободу дѣйствій! — воскликнула Сопяша. — То вы меня заставляете выходить замужъ за старика, то осуждаете мое поведеніе и даже свободы быть, гдѣ мнѣ вздумается, хотите лишить. Вѣдь я въ концертѣ, въ концертѣ была, а не въ вертепѣ какомъ-нибудь. Просто встряхнулась, нравственно встряхнулась. А то живу я, какъ пришпиленная къ вашему подолу, безъ всякой эстетики. Мнѣ эстетика нужна, поймите вы это, обмѣнъ мыслей съ развитымъ человѣкомъ.

— Ну, пошла, пошла! — махнула рукой мать. — Какъ это ты любишь словами засыпать.

— Да конечно-же, эстетика и развитые люди нужны. Вѣдь я около васъ совсѣмъ одичала, мохомъ поросла, не видя развитыхъ людей.

— Ты это на кого намекаешь-то? Не на Калатырникову-ли? Такъ эта ужъ такъ развита, что за это развитіе ее за хвостъ да палкой. Путанная бабенка и ничего больше. Ей и курсы-то для того только понадобились, чтобы отъ мужа сбѣжать.

— Да она теперь вовсе и не на курсахъ, — сказала Соняша. — Она въ актрисы поступила и ужъ получила ангажементъ въ Вильну. У ней давно призваніе.

— Здравствуйте. Это съ математики-то? Она вѣдь и про математику говорила, что у ней къ ней давно призваніе. И чего это она къ намъ-то ни съ того, ни съ сего пожаловала! Цѣлую зиму не ходила — и вдругъ…

— Она всю зиму играла, по любительскимъ спектаклямъ играла, а теперь уѣзжаетъ и проститься пришла.

— Ну, хорошо, что уѣзжаетъ-то. А не люблю я эту бабенку. Какія слова, какія ухватки!