Мамка-кормилица

— Поручи горничной Дашѣ. Надо смотрѣть строже, — отвѣчалъ супругъ.

— Ахъ, и Даша тоже… Она съ ней вмѣстѣ грызла тутъ какъ-то кедровые орѣхи… — махнула рукой барыня.

— И швейцаръ тоже, нашъ швейцаръ, на мамку зубы скалитъ и встрѣчаетъ ее всякій разъ плоскими комплиментами. Вѣдь я слышу, — сплетничала бонна.

— Не подливайте, мадемуазель, масло въ огонь, не подливайте… — остановилъ ее Колояровъ.

— Боюсь я, Базиль, боюсь за Мурочку… — потрясала головой Екатерина Васильевна. — Вѣдь мы иногда уѣзжаемъ по вечерамъ въ театръ, бываемъ въ гостяхъ… Ну, что если вдругъ?..

— Успокойся, Катишь.

— Не бойтесь, Катерина Васильевна, вѣдь я дома… я слѣжу… — успокаивала Колоярову бонна.

Павелъ принесъ изъ кухни дичь и салатъ.

Черезъ десять минутъ Колояровы вышли изъ-за стола.

VII

Послѣ обѣда, во время питья кофе, Колояровымъ былъ вызванъ въ кабинетъ поваръ Калистратъ и ему былъ данъ за мамку Еликаниду строжайшій выговоръ.

— Прошу васъ и въ то-же самое время требую во имя здоровья моего ребенка ничего не давать въ кухнѣ кормилицѣ изъ съѣстного, помимо того, что барыня назначаетъ ей на завтракъ и обѣдъ. Я торжественно требую этого, и если приказъ мой не будетъ исполняться — мы поссоримся и вы лишитесь мѣста, — сказалъ повару Колояровъ, дымя сигарой.

— Да вѣдь она, ваше превосходительство, иногда къ душѣ пристаетъ, — оправдывался поваръ, красивый малый въ усахъ. — То дай ей соленаго огурца, то трески, то кислой капусты… Умоляетъ… Вѣдь вчужѣ жалко… Ну, и…

— И вы давали ей соленой трески и кислой капусты?

Баринъ даже поднялся съ кресла и тревожно уставился на повара.

— Этого не давалъ. Какъ возможно! Я понимаю, что она господское дитя кормитъ. А вотъ корюшки копченой разъ далъ. Вѣдь когда онѣ грудью кормятъ, ихъ словно червякъ какой точитъ… и на кислое тянетъ.

— А вы гоните ее вонъ изъ кухни. Прямо гоните. Ея мѣсто въ дѣтской, около ребенка, а не въ кухнѣ.

— Да вѣдь она не идетъ. Какъ гнать-то? Тутъ вотъ какъ-то къ ней землякъ приходилъ. Нельзя-же его въ дѣтскую…

Колояровъ вздрогнулъ.

— Землякъ? Какой землякъ? Отчего-же мы этого не знали? — спросилъ онъ. — Ей строжайше запрещено принимать кого-либо изъ мужчинъ. Женщинъ можно, но мужчину ни подъ какимъ видомъ… Такъ было условлено.

— Онъ письмо изъ деревни привозилъ и она его кофеемъ поила.

— Даже кофеемъ поила!.. А намъ никто ничего не сказалъ? Ни Павелъ, ни Даша горничная, ни вы… Ну, слуги! Идите! А Еликаниду изъ кухни гнать… Не идетъ — сейчасъ-же доложить барынѣ.

Поваръ ушелъ. Колояровъ въ волненіи ходилъ большими шагами по кабинету и щипалъ бакенбарды.

„Землякъ… мужчина… Оказывается, что мы ничего не знаемъ, что у насъ въ домѣ дѣлается, — разсуждалъ онъ. — Землякъ… И никто недоноситъ. Землякъ… Вотъ это новость! Стало быть Катишь въ это время дома не было. Но вѣдь нельзя-же ей тоже и дома цѣлый день сидѣть… Ей воздухъ нуженъ… Нужно въ Гостиный дворъ, нужно на выставку куда-нибудь, на базаръ благотворительный… Наконецъ, есть и визиты приличія… Нельзя безъ нихъ… Ахъ, какъ все это неудобно! Какъ все это печально! А я на службѣ!.. Я обязанъ служить… Что-же я могу? Катя-же ужъ и такъ сидитъ много дома“.

Онъ остановился посреди кабинета и, все еще волнуясь, сталъ гладить себя по проплѣшинѣ на головѣ.

„Сказать ей? Сообщить о землякѣ? — задавалъ онъ себѣ вопросъ. — Нѣтъ, не буду ей пока ничего говорить. Это ее разстроитъ. Но надо принять мѣры, какія-нибудь мѣры… Мужикъ былъ въ кухнѣ, при всѣхъ… Конечно-же тутъ ничего не могло случиться, и Еликанида только волновалась. Но вѣдь такого рода свиданія могутъ быть и въ другомъ мѣстѣ, если ужъ у ней есть знакомые земляки. Ахъ, какъ все это нехорошо, нехорошо! Но не буду безпокоить Катю, промолчу на этотъ разъ“.

Онъ тяжело вздохнулъ, пошелъ искать жену и нашелъ ее въ дѣтской. Она сидѣла и смотрѣла, какъ обѣдала мамка. Мамка ѣла филе-де-бефъ, приправленный шампиньонами. Онъ остановился. Жена обернулась и сказала:

— Вотъ Еликанида потребовала непремѣнно калача къ обѣду, и я балую ее, посылала за калачомъ. А къ калачу велѣла дать ей малиноваго варенья. Это замѣнитъ ей булку съ патокой, которой она такъ хотѣла.

— Я, барыня, ничего не хотѣла. А ѣшь-ѣшь все одно домашнее, такъ захочется и гостинца изъ лавочки, — отвѣчала мамка.

— Какой-же это гостинецъ булка съ патокой! — снисходительно замѣтила Колоярова.

— Сама купила, на свои деньги купила, такъ ужъ и это много значитъ. Сама… Вотъ что лестно. Я, барыня, только что въ серебрѣ-то хожу, да ѣмъ на серебрѣ, а вѣдь жизнь моя самая каторжная, словно въ тюрьмѣ. Сидишь, сидишь иногда въ заперти, а въ голову тебѣ такъ и лѣзетъ: „а что не убѣжать-ли мнѣ?“

— Что ты говоришь, Боже мой, что ты говоришь! — трагически произнесла Екатерина Васильевна. — Вотъ ужъ на тюрьму-то не похоже. Въ твоемъ распоряженіи квартира изъ двѣнадцати комнатъ, по которымъ ты можешь ходить.

— И все-таки подъ присмотромъ. Со всѣхъ сторонъ кляузы… Чутъ что скажешь — стѣны слышатъ. И одна, одна, одна. Вы мнѣ не подруга, мамзель тоже не подруга… Вѣдь изъ-за этого въ лавочку меня потянуло, чтобъ съ простымъ народомъ повидаться.

— А это-то и не годится. Это было-бы преступно съ твоей стороны. Тебя холятъ, нѣжатъ, чистятъ, моютъ, а въ лавочкѣ простой народъ изъ подваловъ и съ чердаковъ, гдѣ свили себѣ гнѣзда разныя заразныя болѣзни, и ты можешь занести ихъ Мурочкѣ. А заразится и умретъ Мурочка? Вѣдь я съ ума сойду.

Еликанида слушала, ѣла и вдругъ спросила:

— Барыня, нельзя-ли мнѣ какъ-нибудь пирожка съ капустой? Утробой хочется.

Колоярова сдѣлала гримасу.

— Это грубо, грузно для тебя, развиваетъ газы въ желудкѣ и дѣлаетъ отрыжку, — сказала она. — Но чтобы поразнообразить тебѣ столъ — я вотъ что тебѣ предложу. Это блюдо изъ твоего списка и давно тебѣ не подавалось. Хочешь разварную телячью головку съ черносливомъ?

— Охъ, нѣтъ, барыня! Увольте. Знаю я, что это такое… Увольте! — замахала руками мамка. — Тогда ужъ лучше простой бикштесъ съ огурцомъ…

— Нельзя тебѣ огурца. Выбирай что-нибудь другое…

— Тогда купите мнѣ валдайскихъ баранокъ. Это наши родимые. Я вѣдь сама валдайская.

— Выдумала тоже! Гдѣ-же это я буду тебѣ разыскивать валдайскихъ баранокъ!

— А подъ Невскимъ, барыня, въ рынкѣ. Гдѣ продаются кнуты, веревки и валенки, тамъ и валдайскіе баранки есть. Валдайскіе колокольчики продаются тамъ и валдайскіе баранки.

— Простыхъ баранокъ я тебѣ велю купить, — согласилась Колоярова.

— Не то, барыня. Наши лучше. Наши валдайскіе такъ хорошо мужикомъ пахнутъ, — сказала Еликанида и такъ красиво улыбнулась, что слушавшій ее Колояровъ невольно залюбовался ею.

Онъ пришелъ, чтобы сдѣлать мамкѣ „разносъ“ за попытку ея прокатиться на извозчикѣ по Невскому, но тутъ окончательно спасовалъ передъ ней.

„Вѣдь какая красота-то! — думалъ онъ, мысленно раздѣвая и одѣвая мамку и прикидывая ей другой костюмъ. — Если ее одѣть въ платье со шлейфомъ, при декольте, слегка напудрить волосы и научить откидывать ногой шлейфъ, какъ откидываютъ его француженки — какая-бы это прелесть была! Хороша! И сложена прекрасно… — мелькнуло у него въ головѣ. — И какая наивность! Простота. Баранки мужикомъ пахнутъ! — восторгался онъ мамкой. — Мужикомъ пахнутъ… Вѣдь это значитъ — мужчиной. Это показываетъ на ея страстность“.

Онъ походилъ по дѣтской, попыхивая дымкомъ сигары, заглянулъ на мирно спавшаго въ кроваткѣ, закутаннаго въ пеленкахъ Мурочку, и мысленно прибавилъ:

„Но эта страстность опасна для ребенка. Она назрѣла… она готова… Ей стоитъ только прорваться, и тогда ее не удержишь. Надо слѣдить за этой мамкой, надо, какъ говорится, смотрѣть въ оба“.

Мамка доѣла клюквенный кисель и говорила:

— Вотъ кисель я люблю… Киселя я сколько угодно и каждый день готова ѣсть.

Екатерина Васильевна встала и отвѣчала:

— А между тѣмъ крахмалъ тебѣ нельзя рекомендовать съ легкимъ сердцемъ. Жиры и крахмалъ надо вводить въ тебя осторожно. Вотъ казеинъ — дѣло другое. Ты любишь творогъ?