Страница 6 из 17
— Не докормивши ребенка? Да какъ ты смѣешь? Нѣтъ, нѣтъ, и думать не смѣй! — закричала барыня, но тотчасъ-же спохватилась и ужъ мягко сказала:- Ты кататься хочешь? Тебя будетъ нашъ кучеръ катать, катать на нашей лошади, только разумѣется ужъ не по Невскому. Ну, не реви… Отри глаза… Давай, я тебѣ оботру пеленкой. Брось, плюнь, оставь… Вѣдь каждая твоя слеза можетъ отразиться на здоровьи Мурочки. Хочешь тянушекъ?
— Хочу… — пробормотала мамка сквозь слезы.
— Хочешь грушу?
— Позвольте…
Черезъ пять минутъ передъ кормилицей Еликанидой лежали на расписной фарфоровой тарелкѣ груша и тянушки, а барыня Екатерина Васильевна сидѣла противъ нея и утѣшала ее.
VI
Послѣ пяти часовъ пріѣхалъ со службы домой къ обѣду Колояровъ. Лакей Павелъ, вызванный звонкомъ швейцара внизъ, втаскивалъ за Колояровымъ объемистый портфель съ бронзовыми пряжками и замкомъ. Екатерина Васильевна выбѣжала на встрѣчу мужу здороваться. Входя въ гостиную, онъ тотчасъ-же началъ разсказывать ей что-то о министрѣ, у котораго онъ былъ съ докладомъ, но она тотчасъ-же перебила его и воскликнула:
— Что мнѣ министръ, если у насъ дома такая непріятность съ мамкой!
— Съ Еликанидой? Что такое? Что случилось? — испуганно спросилъ онъ и даже слегка поблѣднѣлъ.
Колоярова тотчасъ-же передала ему все и, разумѣется, еще съ большими прикрасами, чѣмъ передавала ей самой бонна.
Мужъ слушалъ и покачивалъ головой.
— Я это предчувствовалъ. Я это зналъ, — сказалъ онъ съ серьезнымъ озабоченнымъ лицомъ. — Естественное дѣло, что для такой испорченной женщины, какъ Еликанида, та монашеская жизнь, которую мы ей предписываемъ, никогда не будетъ по нутру. Я ее называю испорченной потому, что, суди сама: дѣвушка, у ней ребенокъ неизвѣстно отъ кого… взяли мы ее изъ родильнаго дома… Естественно, что ей хочется прежней гулевой жизни… Ей хочется свободы, хочется блистать… Блистать по-своему, въ сферѣ ея своеобразныхъ поклонниковъ, но все-таки поклонниковъ… А этого-то у ней и нѣтъ. Жизнь ея тюремная, хотя и въ золотой клѣткѣ. Но все-таки, если она обязалась выкормить Мурочку, она обязана подчиняться! Я ей выскажу, все выскажу и постараюсь быть краснорѣчивѣе. Я ее пройму.
Екатерина Васильевна испугалась.
— Только ты, Базиль, не очень… Ты не нападай на нее сильно, — сказала она. — А то вѣдь Еликанида сейчасъ въ слезы, а это гибельно дѣйствуетъ на молоко, и потомъ печально отражается на Мурочкѣ. Я давеча чуть-чуть начала упрекать и стыдить ее, и она чуть въ истерику не впала, такъ что мнѣ пришлось успокаивать ее лавровишневыми каплями. А надо вызвать Акулину судомойку, и дать ей нагоняй за то, какъ она осмѣлилась угощать Еликаннду подсолнухами. И вообще запретить прислугѣ. Отъ моей горничной Даши я случайно узнала, что и лакей Павелъ презентовалъ тутъ какъ-то нашей Еликанидѣ медовую коврижку. О, этотъ Павелъ для меня подозрителенъ!
— Будь покойна, Катишь… — сказалъ женѣ Колояровъ. — Я произведу обо всемъ этомъ подробное слѣдствіе… Я по-свойски… Я съумѣю. Вѣдь я когда-то былъ судебнымъ слѣдователемъ.
Лакей доложилъ, что кушать подано. Колояровъ снялъ вицъ-мундиръ и шейный орденъ, надѣлъ домашній пиджакъ и сѣлъ съ Екатериной Васильевной обѣдать. Бонна была тутъ-же. Шурочка сидѣла около нея за столомъ на высокомъ стулѣ, обвязанная подъ подбородкомъ, салфеткой, концы которой поднялись до головы и были удивительно похожи на свиныя уши. Дѣвочка обѣдала за общимъ столомъ, когда не бывало постороннихъ.
Разговоръ, разумѣется, опять шелъ о мамкѣ Еликанидѣ, хотя Колояровъ снова началъ было о министрѣ.
— Представь себѣ, что она мнѣ сегодня бухнула, — сказала Колоярова. — Бухнула и повергла меня въ ужасъ… прямо въ ужасъ… „Мнѣ, говоритъ, до того скучно, что впору даже уйти отъ васъ“… Что-то въ этомъ родѣ…
Екатерина Васильевна взглянула на мужа, взглянула на бонну. Та приняла этотъ взглядъ за дозволеніе вступить въ разговоръ и прибавила:
— И мнѣ то-же самое сказала на прогулкѣ. „Что это, говоритъ, за жизнь! Меня такъ притѣсняютъ, что ужъ я подумываю, не уйти-ли мнѣ“.
— Видишь, видишь, Базиль! Стало быть ужъ у ней есть что-нибудь въ головѣ,- подхватила Колоярова.
— Не посмѣетъ, — проговорилъ мужъ. — Какъ она посмѣетъ? Это своего рода договоръ. Онъ предусмотрѣнъ закономъ, какъ всякій договоръ. У ней нѣтъ разсчетной книжки, но я выдамъ ей разсчетную книжку завтра-же и заставлю подписать.
— Она неграмотная, — пробормотала бонна.
— Подпишутся свидѣтели, и она поставитъ три креста. Законъ ограждаетъ нанимателя, — доказывалъ Колояровъ, ковыряя вилкой рыбу, и вдругъ сказалъ служившему у стола Павлу:- Позвать сюда ко мнѣ сейчасъ Акулину судомойку.
Черезъ пять минутъ Акулина, полная баба, лицо у которой было раздвинуто больше въ ширину, чѣмъ въ длину, стояла въ столовой около дверей и, держа руки подъ передникомъ, кланялась.
— Ты что это нарушаешь порядки, заведенные въ домѣ и нарушаешь спокойствіе господъ! — крикнулъ на нее Колояровъ. — Ты осмѣлилась выдать мамкѣ Еликанидѣ подсолнуховъ, зная, что всякая дача ей чего-либо съѣстного, кромѣ какъ съ господскаго стола, строжайше запрещена. А? Отвѣчай!
— Да вѣдь она проситъ, баринъ, ваше превосходительство. „Дай, говоритъ, мнѣ потѣшить зубы“. Она даже совала мнѣ три копѣйки, чтобъ я купила ей на всѣ три копѣйки подсолнуховъ, но я побоялась взять, — проговорила судомойка, покраснѣвъ лицомъ до степени варенаго рака.
— Чтобъ это было въ послѣдній разъ! Слышишь? Иначе паспортъ и разсчетъ въ руки — и вонъ! И ничего ей не давать изъ съѣстного! Да и вообще ничего не давать. Еликанида не для кухни взята.
— Да вѣдь я думала, баринъ, что если поваръ Калистратъ Иванычъ ей когда даетъ, то отчего-же мнѣ-то?..
— Поваръ даетъ? Что такое ей поваръ даетъ? — закричалъ Колояровъ. — Это для насъ новость! Говори! Что?
— Миндаль даетъ, кедровые орѣхи покупаетъ. Тутъ какъ-то корюшку копченую давалъ.
— Корюшку копченую? — воскликнула Екатерина Васильевна. — Ну, вотъ, вотъ, вотъ!.. Такъ я и знала! Оттого-то отъ Мурочки на прошлой недѣлѣ новыми мужицкими сапогами и пахло! Оттого-то онъ и плакалъ. Корюшку копченую… Вѣдь это ужасъ!.. Мамкѣ копченое! Нѣтъ, это изъ рукъ вонъ… Базиль… Ты обязанъ…
— Съ поваромъ я послѣ обѣда раздѣлаюсь. А ты ступай, — кивнулъ Колояровъ судомойкѣ. — Павелъ! Теперь вы… Когда, въ какой день и въ какой часъ вы поднесли Еликанидѣ медовую коврижку? — обратился онъ къ лакею.
Лакей вспыхнулъ.
— Коврижку-съ? Извините, ваше превосходительство, это дѣйствительно было, — отвѣчалъ онъ. — Но я знаю, что барыня имъ иногда коврижки даютъ, а потому думалъ…
— Барыня и вы — я думаю, это разница. Барыня даетъ столько, сколько не повредитъ ея здоровью, а вы… Объясните мнѣ, пожалуйста, какъ велика была эта коврижка и когда она была преподнесена?
Колояровъ уже прямо впадалъ въ тонъ слѣдователя.
— Въ Николинъ день я ей подарилъ, передъ Рождествомъ, такъ какъ она плакалась, что у ней по деревнѣ престолъ… Престольный праздникъ, значитъ. „У насъ, говоритъ, въ деревнѣ угощаются теперь, а я одна сирота“.
— Скажите пожалуйста, какой сердобольный мужчина! Но не припомните-ли вы, какъ велика была эта коврижка?
— И всего-то, баринъ, полтора фунта.
— Полтора фунта! Но вѣдь это-же ужасъ. Это прямо отрава! — воскликнула барыня. — Сожрать полтора фунта коврижки молоденькой женщинѣ, которая кормитъ грудью нѣжнаго ребенка! Полтора фунта! Боже мой! То-то Мурочка нашъ былъ боленъ въ началѣ декабря и мы посылали за профессоромъ Иваномъ Павлычемъ. Помнишь, помнишь, Базиль? И это было аккуратъ послѣ Николина дня. Боже мой, вотъ иногда бываетъ неразгаданная болѣзнь!
— Павелъ! Слышите, чтобъ это было въ послѣдній разъ! — отдалъ строгій приказъ лакею Колояровъ. — Въ послѣдній разъ. Иначе, какъ я ни привязанъ къ вамъ, мы разстанемся. Идите, и подавайте къ столу дичь!
Колояровъ сдѣлалъ жестъ рукой.
— Представь себѣ, Базилъ, теперь я вижу, что всѣ они влюблены въ нее… въ нашу Еликаниду… — сказала Колоярова мужу. — Влюблены, какъ кошки… Я про мужскую прислугу. Иначе съ какой-бы стати они стали подносить ей подарки! И Павелъ, и поваръ Калистратъ. Теперь я даже припоминаю ихъ плотоядныя улыбки, когда они смотрятъ на Еликаниду. Ахъ, какъ все это непріятно! — вздохнула она.