Сергей Сергеевич Аверинцев

384

поддержании собранием научного коллектива кандидатов в народ­ные депутаты СССР от Академии Наук СССР, выдвинутых в различ­ных институтах АН СССР. ПОСТАНОВИЛИ: поддержать кандида­тов в народные депутаты от Академии Наук СССР:

1. Сахаров Андрей Дмитриевич, академик (4 против, 4 возд.)

2. Сагдеев Роальд Зиннурович, академик (6 против, 4 возд.)

3. Шаталин Станислав Сергеевич, академик (6 против, 11 возд.)

4.  Абелев Георгий Израилевич, чл.-корр. АН СССР (23 против, 24 возд.)

5.  Аверинцев Сергей Сергеевич, чл.-корр. АН СССР (7 против, 13 возд.)

Я перепечатал, отдал подписать и тут же отвез в избирательную комиссию в Президиум АН.

16.4.1989. Мы как слепые циклопы или мамонты среди этих лег­ких ранних вещей, почему-то приписываем их себе и нарушаем их. Аверинцев упрямо имеет дело только с миром мыслей, когда встре­чает и провожает их одну за одной, неспешно, обстоятельно. Где он? Сам невидим и неуловим.

18.4.1989. Саврей: он был и у Лихачева, и у Раисы Максимовны, и у Аверинцева, говорил с ним два часа, от него, он увидел, уже вроде бы и набор в новый институт истории и теории культуры зависит.

15.6.1989. Аверинцев между съездом и Англией о своем опыте де­путата. Не с чем сравнить. Nonchalance — единственный выход из по­ложения; единственное, что не вызывало протеста. Удивительно, до какой степени мы не будем делать дело. Мы одни предлагаем на убой наших делегатов. Межрегиональное объединение? С другой сторо­ны — ну, объединение... Это было переживание, степень ненависти, с какой смотрят: «А ты чего не хлопал?» Я должен написать десяток еще не написанных депутатских запросов. Безнадежно, конечно, но victa causa placuit Catoni. Результаты могут быть даже хороши, лучше, чем мы понимаем, только они не на той линии, на которой мы их ищем.

Рената: Отчаяние...

Аверинцев: С отчаяния начинается часто доброе... Выяснилось, кто есть кто. Несерьезность Айтматова и Роя Медведева; люди, о

385

которых уже никто не будет говорить всерьез. Огорчен, не ожидал от Распутина такого: ожидал ксенофобства, но отождествления Ли­гачева с государыней императрицей, adopting the cause of the Party... И еще: Распутин мертвенно мрачный, отчаянный; может быть, пре­зрение не только ко всем, но и к себе тоже. I'm sorry; что я говорю это... преступление? Это мера моей любви к вам. — Не психическая, но нервная травма. Вижу персонажей каждую ночь во сне, или не могу спать. По мере того, как это всё отходит, начинаю видеть яснее. Я человек Treppenwitz. Хорошо то, что захлопываемому и обхаива­емому человеку можно было все-таки протестовать на всю страну. Ельцин выглядел не хуже других, но очень бледно. Я надеюсь на падение его популярности. Я не очень согласен с Сахаровым, но его спокойствие, оно составляет контраст; старый Дон Кихот тянет свою высохшую донкихотовскую руку, до крайности патетично. Говорит несбиваемо спокойно, мелодическая закругленность интонации, не открытая — завершенность даже в оборванных фразах, и главное, такое спокойствие.

Рената: И всё-таки трупы слов...

Аверинцев: Мне понятно, что ты говоришь. Но большинство лю­дей других слов не знает; и какая-то работа с этими словами по типу конфуциевского исправления имен должна быть. Это музыкальное спокойствие, этот мир... Все остальные какие-то взъерошенные. Власов был очень искренний, но совершенно истеричный. У него есть какая-то детскость, некоторые говорили тут же дерзости, он такого не делал, простота и прямота. — Два раза была необходимость встать. Червонописский поднимал зал дважды. Когда «родина», «де­ржава», не встало только 7 человек; в том углу, где были мы с Власо­вым, не встало только двое. Кроме Сахарова, не встал молодой За­славский со своей женой, который мне очень понравился. А второй раз либералы уже не встали, потому что был подан пример. Власов не встал без оглядки. Какие-то полсекунды судорожной оглядки было у меня. А было видно, как мы встали в конце, когда Андрей Дмитри­евич говорил? (Не видели.) Человек дрожит, потом одинокий среди моря делает над собой усилие и один стоит. — Поздравляю Хоружего со статьей о Карсавине, хорошая всё-таки статья. Говорят, у него есть какой-то opus maius о твоем подопечном? — При полном ужасе перед Распутиным я на одном месте — о партократии — всё-таки

386

похлопал ему. А в другом месте демонстративно не хлопал. Демок­ратия не райское понятие, но полное смысла. Прогресс может быть плохой. Спрашивай о демократии: что такое демократическое, то, что нравится демократии, или то, что полезно ей.

21.6.1989. Ночью, проснувшись: не забывай свою обиду; встава­ние съезда (кроме семи, Власов, Аверинцев, молодой Заславский) по призыву Червонописского — как зло закусили удила, как отчаяние от безнадежности расправиться и продолжать давить как давили.

30.8.1989. Едем с Катей в Переделкино и возвращаемся с Аверин­цевыми вдевятером, Джек и три кошки. Наташа в суете, подражаю­щая ей Маша рычит на Ваню. Ваня спокойно: «Ну Маша, оттого, что мы в такой суматохе, это же не значит, что ты должна на меня кри­чать». — В Дареме Наташа жила в общежитии для студентов и препо­давателей, несколько дней в замке Ренсимана, 85-летнего очень бод­рого человека. Какой вид сверху, особенно с 350-й ступеньки (или 365-й?) кафедрального собора в Дареме. — Центр Лондона шумен, дымен, с тягостной застройкой. Дорогие билеты на метро и автобус.

12.9.1989. В «Знании-силе» № 6 Гасан Гусейнов говорит о фило­логии, подкатываются свергать Аверинцева и Иванова, пожалуй: они пошли кормить народ духовной пищей и забыли о науке.

7.10.1989. Аверинцев приехал из Дарема, Durham, Dunholm, Dunelmus — города, где гробницы трех святых. Он стал шовинистом Дарема и в Лондоне говорил: But we in Durham have it another way. Он читал русскую поэзию, славистам по-русски, другим и по-англий­ски. Написал сам стихи о Дареме, которые там же были прилично переведены и напечатаны. Его шокировало, что отлетность Ман­дельштама хотят всё время понимать, сбиваясь на компьютерный перебор клавиш. Аверинцев тоже привез себе компьютер, за 400 долларов, у нас он 20 тысяч не меньше; по дороге у него пропала, на Аэрофлоте бандитизм, сумка с лучшими книгами; книги, которые он посылал по почте, тоже пропадали; он послал в Англии свой паспорт для оформления визы, и он пропал; английская почта объявила ему, что паспорт украден; удивительно, что посольство дало за 30 минут новый. Студенты щекочут студенток, разговаривая с тьюторами, но­чью играют громкую музыку до двух и трех, Аверинцев просит

387

потише через бурсара, они обещают, тише не делают. Старики красивы, молодые в Англии нет. Куда все катится.

18.10.1989. Заезжаю в «Украину» за Витторио Страда, изящной рыбкой, крупной, учтивой, и его Кларой [...] Пришел — я за ним съездил — Аверинцев. Обо мне: я из самых близких ему, самых нуж­ных, самых талантливых, улучшаюсь с годами, когда с другими про­исходит наоборот. Как и он, держусь вне оптимизма и пессимизма. О Страда: один мой друг, который с ним работал, отзывался так: Стра­да? Умен, но не так умен, как сам о себе думает; талантлив, но не так талантлив, как сам думает; суховат, держится замкнуто, за всё время работы с ним ни разу не выпили вместе чашечку кофе. О Давыдове: пустота, тревожная и потому шумная. О Лондоне: здания, стоящие там рядом друг с другом, как бы не знают друг о друге. Центр города безобразен, новые железобетонные постройки притеснили старые храмы. О Михаиле Эпштейне: поверхностно, легкомысленно. О Се-даковой: возразил Ире и в свидетельство достоинства Седаковой прочел ее стихи. «Ну и что, что хороших стихов у нее мало; и этого малого для поэта уже достаточно».

Рената устроила роскошный пир, с курами, вином, арбузом. Аве­ринцев стал читать свои стихи, Страда внимательно слушал, но ему как-то не хватало возможности еще и прочесть. Просил для своих изданий, у него их не только журнал «Russia/Россия».