Третий день зимы

— Нет.

— Освободи меня! Я знаю, ты способна на это…

— Нет!..

— Освободи меня! Ты ведь и сама хочешь этого! Ради любви, которую ты испытывала ко мне, ради любви, которую тебе только предстоит познать — освободи меня! Освободи!..

После ухода Лиа Альфред долго сидел у постели брата. Видение Эверморн наконец покинуло Этельреда, и он впал в забытье, невидящими глазами уставившись в потолок. Альфред сказал себе, что не имеет права оставлять его без присмотра, и, борясь со сном и усталостью, не отходил от больного. Наконец глаза Этельреда закрылись, и обморок, казалось, перешёл в сон. Альфред с облегчением вздохнул, решив, что теперь может хоть немного успокоиться…

…Очнувшись, он едва не подскочил на стуле. Первым делом он понял то, что всё-таки заснул, несмотря на все обещания, которые давал себе! Альфред выругался последними словами, пользуясь тем, что брат его всё равно не слышит. И только потом он осознал, что проснулся от тишины. За окном стояла глухая ночь, даже ветер стих. Но совсем недавно комнату наполняли звуки тяжёлого дыхания Этельреда, а теперь…

Грудь юноши не поднималась.

Стул с грохотом полетел в сторону, когда Альфред сорвался с места. Но прежде, чем он успел что-то предпринять, Этельред снова со свистом втянул в себя воздух, сделал глубокий вдох… и снова стих. Альфред схватил его за запястье: сердце билось каким-то странным образом. Его удары были чётко различимы, но промежутки между ними были неравномерны. Возникало ощущение, что сердце Этельреда порой забывает сделать удар-другой, будучи поглощено чем-то другим. И чем дальше, тем реже оно вспоминало о том, что надо продолжать биться. Этельреда переставало заботить то, жив ли он…

Альфред беспомощно огляделся по сторонам. Ночь, хотя и успела окутать мир тишиной, лишь недавно вступила в свои права, и полночь ещё не положила конец старому дню — второму дню зимы. Тем не менее, юноша понимал, что на город уже опустился страх перед Храмом, двери которого вот-вот должны были распахнуться. Ни один человек в этот час не вышел бы на улицу, и Альфреду не у кого было просить помощи. Не на кого рассчитывать… кроме себя.

Альфред подошёл к стене и открыл стоящий там сундук. Ему пришлось перерыть его снизу доверху: вещь, которую он искал, таилась на самом дне. Юноша, наверное, никогда не думал, что она ему понадобится; но вот он отодвинул в сторону последнюю тряпку и вытащил из сундука меч в ножнах. Он перекинул перевязь через плечо и, прежде чем покинуть дом, подошёл к постели брата. Этельред по-прежнему делал вдохи всё реже.

— Потерпи немного, — прошептал Альфред, — третий день зимы ещё не успеет наступить, как я сниму с тебя проклятье.

Если бы даже к Этельреду сейчас вернулся рассудок, он не узнал бы брата. То, что так долго пряталось в темноте глаз Альфреда, вышло наружу. В кого эта скрытая сущность превратила скромного и нерешительного юношу, было ещё не известно — пока.

Отца Клавдия разбудил громкий стук. Спросонок он подумал, что надо было не засиживаться за столом и давно уже удалиться в свой кабинет, где до него не достучались бы никакие запоздалые посетители. Потом он понял, что никого, кроме него, в Архивной Башне в этот час уже не осталось, а значит, и открывать ему. На мгновение пришла мысль послать этого опозданца в такие места, которые не пристало упоминать служителю веры, и идти спать дальше. Однако стук усиливался, и монаху подумалось, что если он не откроет дверь, неизвестный посетитель снесёт её с петель. А тогда, конечно же, начнётся сквозняк, а книгам этого ой как не надо…

Кряхтя, он вылез из-за стола и направился ко входу. "Даже если этот лунатик искал ответ на главный вопрос человечества, — думал монах, — и ему осталось прочитать только одну книгу — он может убираться восвояси. Архивы закрыты — и весь сказ. Пусть потерпит до завтра". Отец Клавдий, как уже было сказано, и днём не отличался лёгкостью нрава, а уж проснувшись среди ночи — и подавно.

Фигура монаха по ширине приблизительно совпадала с дверным проёмом. Поэтому он так и не понял, как получилось, что ночной посетитель оказался внутри без разрешения; отец Клавдий не мог признаться себе, что непрошеный гость просто оттёр его в сторону и вошёл. До сих пор никто не позволял себе такого кощунства по отношению к хранителю архивов.

— Послушай, сын мой, — загудел монах, вглядываясь в силуэт, слабо видневшийся в темноте. — Если ты думаешь, что…

— Мне нужна книга, в которой бы говорилось о Храме, — холодным голосом бросил тот. — Немедленно.

— Да знаешь ли ты… — начал отец Клавдий, возмущённый подобной наглостью до глубины души. В этот момент он казался себе праведником, который в первый и последний раз в жизни выходит из себя — разумеется, вследствие весомых обстоятельств. Он уже собирался приступить к перечислению кар, которые Всевышний должен был обрушить на главу бесцеремонного незнакомца, как вдруг список этот в одно мгновение резко увеличился. В темноте сверкнуло серым, и в толстый живот монаха упёрлось лезвие меча.

— И знать не хочу, — прошипел Альфред — а это был именно он. — Мне известно лишь то, что такая книга у тебя есть, и ты уже много лет скрываешь её ото всех — но не спрячешь от меня. Если ты сейчас же не отыщешь её, я распорю твоё брюхо, как бы противно мне это ни было.

— Если ты убьёшь меня, — выдавил монах, пытаясь сохранить самообладание, — ты никогда в жизни не найдёшь её.

— Найду, — пообещал Альфред. — Переверну всю башню, но найду. А остальное свалю в одну большую пыльную кучу и спалю. Если даже не найду, спалю просто так, от отчаяния. Ну, что скажешь, святоша? Рискнёшь? Или всё же облегчишь мои поиски?

— Я… — отец Клавдий хотел вздохнуть, но острие меча помешало ему, — я дам тебе эту книгу. Но запомни: я соглашаюсь лишь потому, что ты не сможешь никому поведать её секретов. Они погубят тебя раньше, чем ты сможешь рассказать о них: я знаю это наверняка.

— Меньше слов, — бросил Альфред, — веди.

"…И стало известно людям, что демоницу, ранее слывшую бессмертной, возможно убить оружием человеческим. Во времена, когда была она впервые заточена в своём узилище, дьявольская сила её была слишком велика, чтобы чёрная душа могла расстаться с телом. Но с тех пор, как заставили её разделить свою жизнь с храмовыми печатями, к бессмертию прибавилась уязвимость. И теперь, каждый раз, когда выходит демоница на свободу, мир ждёт героя, что не дрогнул бы перед ней, ждёт — и не может дождаться. Ибо сколько бы жизни не выпили печати у сего порождения зла, мощь её остаётся неодолимой. И любой, кто решит положить конец её богомерзкому существованию, вначале должен будет одолеть в поединке самого себя, а затем уже вступать в схватку с демоницей. Но где смертному человеку найти сил, дабы выдержать подобные битвы — сие тайна великая есть…"

Альфред быстро шёл по ночному городу. Если бы он сбавил шаг, то не успел бы до наступления рокового третьего дня; если бы перешёл на бег, то мог бы потратить больше сил, чем мог себе позволить. Любой, попавшийся ему на пути, счёл бы за благо отойти прочь и прижаться к стене какого-нибудь дома. Никто бы не стал заступать дорогу высокому парню с внушительного вида мечом за плечами. К счастью — или, скорее, к несчастью — Альфред и не мог никого повстречать. Новый день был слишком близко, чтобы горожане решились выйти из домов. И юноша шёл по пустым улицам до тех пор, пока из темноты не выплыли белые стены Храма.

Обнажив меч, Альфред прошёл под аркой. Он уже набрал воздуха в грудь, чтобы вызвать на бой демоницу, кем бы она ни была… Но слова застряли у него в горле. Он увидел ту, кого искал — и это была лишь хрупкая девушка в светлом платье. Её волосы были странного серебристого цвета с металлическим оттенком, но на этом всё необычное, что было в незнакомке, заканчивалось. Она совершенно не казалась опасной. И, как будто всего этого было недостаточно, чтобы огорошить Альфреда, рядом с ней стояла Лиа.