Мажор

Ночевная: Скажу все равно…

Григорьев: Товарищ…

Ночевная (в дверях): Вот и хорошо. Ничего плохого? Чего же вы испугались? Совет командиров разрешит мне пить у вас чай… с московскими конфетами… (Выбежала.)

Григорьев: Товарищ Ночевная… (спешит за ней, но наталкивается на Белоконя.) Черт… Ну, чего нужно… Чего лезешь?

Белоконь: Игорь Александрович…

Григорьев: Ну, что такое?

Белоконь: Вы говорили Георгию Александровичу… насчет этого… вот, что гвоздей накидали…

Григорьев: А пошел ты к черту, какое мое дело! Набросал, набросал…

Белоконь: Извините, Игорь Александрович, а только нехорошо это с вашей стороны… вызвали вы меня.

Григорьев: Тебе уезжать отсюда надо.

Белоконь: Это вы истинную правду сказали, что уезжать, потому я совсем не механик, одни неприятности. А только куда я поеду?

Григорьев: Куда хочешь.

Белоконь: Так не годится, Игорь Александрович. Как ваш папаша, так и вы сами много от меня имели помощи в делах ваших, а теперь на произвол течения жизни… так не годится…

Григорьев: Об этом приходи вечером поговорить.

Белоконь: Да вас вечером дома даже никогда и не пахнет.

Григорьев: Как у тебя часы пропали?

Белоконь: Да как пропали? Вытащили… Гедзь, наверное, вытащил.

Григорьев: Почему Гедзь?

Белоконь: Да он возле меня вертелся все время. Он и вытащил…

Григорьев: Когда?

Белоконь: Да утречком, наверное.

Григорьев: Ну, иди…

Белоконь: В совет меня ихний вызывали… с автоматом этим…

Григорьев: А ты не ходи…

Белоконь: Да от них не скроешься, следят проклятые!

Григорьев: Впрочем, все равно…

Белоконь: А как мне за часы, стоимость, значит. Триста рублей…

Григорьев: Заявление подал?

Белоконь: А как же, самому главному инженеру. Он сказал, что полагается будто.

Григорьев: Ну, убирайся.

Дмитриевский (входит): Ты чего здесь?

Белоконь: Вызывали.

Григорьев: Интересно, Георгий Александрович, как в таких случаях полагается платить: вот часы пропали у Белоконя.

Дмитриевский: Я думаю… ведь мы все под угрозой.

Белоконь выходит.

Дмитриевский: Игорь Александрович, у вас все случаи воровства собраны?

Григорьев: Все до единого.

Дмитриевский: Я требую обыска, не соглашаются.

Григорьев: Они никогда не согласятся. Как же, оскорбление коммунаров!

Входят Воргунов и Шведов.

Воргунов: А я не вижу никакого смысла. Простое варварство, и при этом мелкое, провинциальное.

Шведов: Как это — мелкое? И смысл — ого! Вот увидите, какой будет смысл.

Воргунов: А я требую, чтобы немедленно сняли. И наказать того, кто это сделал.

Шведов: Наказать может только совет командиров…

Блюм вошел, слушает.

Воргунов: Ну, что же, доберусь и до совета командиров.

Входят Крейцер, Собченко, Забегай.

Блюм: Но это же шутка, что ж тут такого, на меня еще не такое вешали…

Воргунов: К черту! Или производство, или балаган!

Шведов: Это социалистический метод.

Воргунов: Глупости. Варварство! Здесь и не пахнет социализмом.

Крейцер: На кого это гром и молния, Петр Петрович?

Шведов: Да, мы снимем…

Воргунов: На станках рогожные флажки. Заграничные драгоценные станки и… рогожки. Отвратительно.

Собченко: А если норма не выполнена?

Воргунов: Кто не выполнил? Станок не выполнил? Вы не выполнили! Ну и надевайте на себя что хотите, а станков не трогайте! Это же некультурно.

Блюм: Ай, нехорошо, товарищи коммунары. Разве так годится делать: ваш завод такой хороший, а вы на него всякую гадость нацепили…

Крейцер: А мне это нравится, Петр Петрович. Смотрите, как все заволновались.

Воргунов: Девка, которой ворота дегтем вымазали, тоже волновалась, иные даже вешались. Может быть, и в моей квартире двери дегтем вымажете? Старый мерзостный быт. Благодарю вас. Решительно протестую.

Крейцер: Н-нет…

Забегай: И я протестую.

Воргунов (удивленно): А вы чего?

Забегай: На моем «самсон-верке» тоже рогожный флаг.

Воргунов: Ну, значит, вы виноваты.

Забегай: Честное слово, не виноват. Виноват Вальченко, не подает приспособлений. А я все-таки протестую. И знаете что? Вот садитесь. Мы, старые партизаны…

Воргунов: Ну что? (Сел.)

Крейцер: Интересная парочка.

Блюм: Они же друзья!

Дмитриевский: Легкомыслие какое-то…

Вышел, за ним — Григорьев.

Забегай: Знаете что? Давайте устроим демонстрацию.

Воргунов: Как же это? Дурака валяете…

Забегай: Нет, серьезно. Попросим Жучка. Он командир оркестра и все может. Возьмем флаги и… демонстрацию. «Марш милитер» и лозунг «Руки прочь от трудящихся старых партизан». Насчет наших огнетушительных заслуг тоже можно выставить. Разобьем два-три окна в комнате совета командиров, но, конечно, за наш счет. Красиво.

Шведов: Вы ему верьте, Петр Петрович. Он и сам флажки навешивал.

Воргунов: Как же вы?

Забегай: Среда заела, Петр Петрович.

Воргунов: Все равно, я вешаться не буду, ничего не добьетесь. А в цех не пойду.

Блюм: Товарищи коммунары, вы как хотите, а я пойду поснимаю флажки. Мне жалко смотреть на товарища Воргунова. Такой человек, а вы с ним поступаете, как будто он кого-нибудь зарезал.

Воргунов: И формально неправильно: кто постановил, кто выбирал станки? Сам Забегай на своем станке навесил?

Шведов: Правильно. Снять…

Забегай: Смыть пятно позора с механического цеха.

Блюм: Идем.

Крейцер: Ну, ладно — идите.

Забегай: А старые партизаны идут чай пить. После победоносной демонстрации.

Воргунов: Вот это другое дело. Чай люблю.

Все вышли, кроме Собченко.

Торская (заглядывает): Санчо, скоро совет?

Собченко: Вот пойду посмотрю, как ужин, — да и на совет. (Вышел.)

Торская берет одну из книг на столе Захарова и усаживается за этим столом.

Вальченко (входит): Редкая удача: вы одни.

Торская: Дорогой Иван Семенович, я вас целый день не видела.

Вальченко: У вас в слове «дорогой» нет никакого выражения.

Торская: Это я нарочно так делаю.

Вальченко: Экзамен продолжается, значит.

Торская: Продолжается. Не можете ли вы сказать, Иван Семенович, что такое любовь?

Вальченко: Это я прекрасно знаю.

Торская: Скажите.

Вальченко: Любовь — это самое основательное предпочтение Надежды Николаевны всякому другому имени.

Торская: В вашей формуле любви Надежда Николаевна обязательно присутствует?

Вальченко: Непременно.

Торская: Садитесь.

Вальченко: Куда?

Торская: Садитесь. Единица.

Вальченко: Почему?

Торская: Несовременно. Устаревшая формула, примитив. Это годится для феодального периода.

Вальченко: В таком случае я могу привести другое определение любви, которое более современно и даже злободневно.