Страница 36 из 118
А Антон Комолов думал:
«Никто и никогда не разберется в моем деле. А что вот так с ними говорю... Откуда я знаю, как говорят люди, которые убивают? Наверно, так говорят. И достоинство тут ни при чем!»
На небе, которое сделалось серым, проступили клокастые очертания крон. Потянуло сыростью. Огонь костра побагровел.
— Достоинство... Достоинство! — выкрикнул вдруг Антон. — Что, оно залечит мне губу, которую разбил Федор?
— Но и не достоинство ударило тебя. Не оно! Вот в чем дело. Разве это не понятно? — сказала Стеша.
— Если оно ничего не может сделать... — ухмыльнулся Антон. — Если оно ничего не может, чего о нем говорить? А достоинство не может ни-че-го.
— Значит, ты ничего не понял! — удивилась Стеша. — Как же так — «ничего»!
«Ничего, — подумал Федор. — Ни тютельки! Оно не воскресит Семена Васильевича, твоего мужа. Не воскресит».
— Оно не позволяет нам совершить поступок, унижающий человека. Достоинство убережет от подлости, низости, преступления. Этого мало? Так ли мало? Федор вел себя недостойно. Согласна. Но ведь и ты, Комолов, тоже! Если Федор, возмущенный твоим преступлением, ударил тебя, то совершил справедливое, с его точки зрения, насилие. Кто виноват? Кто прав? Ты, убийца, или ты, Федор, ударивший убийцу? Выходит, нет правых, но нет и виноватых?
— Человек — млекопитающееся из семейства узконосых обезьян, — упрямо твердил Антон.
— Млекопитающее, во-первых, а не млекопитающееся. Не сами себя питающие, а питающие других, — снова поправила его Стеша.
— «Слова, слова, слова», — так говорил еще Гамлет. — Они не исцелят моей пострадавшей губы.
Федор взъерошился:
— А... того... воскресят? Да? Пойди, воскреси. И я тогда в минуту исцелю твою губу.
— Сначала губу.
Стеша сказала:
— Если меру за меру, то не губу разбивать, а пулю за пулю. Око за око? И за зуб всю челюсть? Или, не зная, как решить это чудовищное противоречие между вооруженными дубиной или винтовкой и беззащитным миром тайги, егерь Зимогоров, влюбленный в тайгу, должен был дать тебе свой карабин и сказать: «Раз ты убил зверя, то убей и меня!»
И, не выдержав напряжения, Комолов вдруг истерично расхохотался.
— Да что с тобой! — удивилась Стеша. — Мы же просто разбирали случай!
— Отстаньте, Степанида Кондратьевна! Я не хочу воды. Прошло... прошло... — говорил Антон, глядя в лицо учительницы, такое привычное, с поднятыми при объяснении бровями, отчего оно выглядело простоватым.
— Случай... Случай... — пробурчал Федор тихо, снова устраиваясь на земле у костра. — Случай, он что яблоко — пока по башке не тяпнул тебя, не созрел, значит. А потом остается только шишак на голове чесать... жалеть, мол, не на то место сел, да плодом зрелым закусывать...
А Стеша суетилась около Антона, поила его водой.
— Какой ты впечатлительный, Комолов. Поверь, я не сравнивала тебя с теми... Ну, понимаешь. Мы же рассуждали, до чего можно дойти, если не соблюдать...
— Оставьте меня. Оставьте, — Антон неожиданно для себя разобрался, что для Степаниды Кондратьевны мало значит: кто именно убил ее мужа, старшего лейтенанта милиции Шухова, — то ли Комолов, го ли Шалашов... Это одинаково безвозвратно. К ней не вернется муж, как не вернулся к его матери его отец, пропавший в тайге. Однако и помочь ей он, Антон, был не в силах.
Отодвинувшись от костра, Комолов хмуро попросил:
— Я, может быть, спать хочу... Утро уже.
«Утро?» — удивился Федор. И только тут обратил внимание, что карабин Комолова стоит, как и стоял, у входа в балаган.
— Надо оружие твое осмотреть, — сказал Федор, поднимаясь. — Совсем все из головы вон...
Федор достал папиросы и, взяв из костра обуглившуюся веточку, прикурил. Он поражался Стеше: «Сразу видно — учителька! Дело не в словах, что она говорит. Они известны. Только как она выкрутится? Коли зло совершено, то при чем здесь достоинство? Антошка убийца, а ударив его, я сам подвел себя... Хорош егерь и общественный инспектор РОВД. Конечно, Семену Васильевичу куда легче о достоинстве помнить — форма на нем как влитая...»
— Можно убить Федора, который помешал тебе убивать, — сказала Стеша, гордо подняв подбородок. — Меня. Дай ему карабин, Федор, пусть стреляет. — И Стеша протянула руку за оружием. — Дай карабин, пусть.
Егерь заметил шалый огонек в глазах Антона. Тот, взвинченный словами Стеши, раскраснелся и готов был выпалить ей в лицо страшное известие. Федор швырнул папиросу в огонь и сел. Он клацнул затвором, чтоб привлечь внимание парня. Федор хотел предупредить его: коли проговоришься — конец.
Антон, увидев угрюмые глаза егеря, понял, что ему угрожает: дуло карабина, направленное на него, не угроза, а приговор. И его возмутило это насилие смертью. Как смели угрожать ему! Ему, человеку, уже пожертвовавшему собой ради друга, попавшего случайно в страшную беду! И если они, эти люди, не знают ничего и понять поэтому ничего не могут, какой он, Антон, человек, пусть егерь стреляет. Тогда Антон сказал:
— Мне не надо карабина... Я скажу...
— Ну! Еще слово!.. — вскочил на ноги Федор, готовый к выстрелу. Он понимал, что совершает отчаянную попытку: Антону достаточно сказать два слова, и Стеша все, все поймет, поймет, почему Комолову не надо карабина, достаточно двух слов!
Подняв голову вверх, Антон увидел рыжие, освещенные пламенем костра листья, а меж ними синее небо и играющие светом звезды. Услышал тишину, в которой щелкали в огне сучья, накатами шумели вершины, стучало сердце, сотрясая его грудь ударами, сдавленными, как рыданья... И Антон вдруг осознал, что одного его слова достаточно — и все исчезнет, пропадет, и его друг будет страдать без него...
«А вдруг нет? — обожгла тут Антона мысль. — А вдруг не будет. И даже этого я не узнаю!»
Федор начал осмотр карабина.
— Чего его осматривать? — вдруг взволновался парень. — Я во всем признался... И больше ни одного выстрела не сделал! Нечего смотреть!
Егерь странновато глянул на Комолова, а тому было муторно, тошно оттого, что вот сейчас Федор увидит в магазине карабина обойму, которую Антон стащил у него из стола. И не героем, спасающим друга от гибели, а мелким воришкой окажется он в глазах всех. Ведь не хотел, не думал брать Антон и эту проклятую обойму. Стол был открыт, в ящике они валялись, эти чертовы убойные патроны, необыкновенные, с синей головкой. Взял посмотреть только, а тут егерь. Ну и сунул обойму в карман: неловко без разрешения по чужим столам лазить, а выходит — украл. И ничего уж теперь не объяснишь.
Подойдя к балагану, Федор увидел в открытую дверь разошедшиеся по шву олочи, чужие — больше, чем Антоновы, чуток, но побольше.
«Ладно, потом спрошу, откуда взялись, — решил Зимогоров. — Сначала карабин. Как это я забыл о нем... Да и не мудрено!»
Привычным движением схватив ложу карабина, Федор другой рукой стукнул по стеблю и открыл затвор. Из магазина поднялся готовый к подаче патрон с синим оголовьем.
Егерь онемел...
VI
Семен очнулся.
Он задыхался под навалившейся на него какой-то грубой тяжестью. Он был стиснут и не мог шевельнуться. Голова трещала. Мелкие камни впились в лицо, терзали спину.
Инспектор не сразу сообразил, что лежит ничком.
Никогда не испытанная в жизни глухая тишь заткнула уши и сковала даже тело, тело, которое чувствует не звуки, а окружающий простор, было сдавлено, оглушено. Тогда до Семена дошло — он под землей. Он закопан.
Дикость этой мысли была ошеломляюща. Он хотел вскочить, поднатужился. Ему почудилось, будто груз наваленной сверху земли поддался. Но тут же удушье перехватило глотку, замолотило ударами крови в голове. Он опять дернулся: судорожно, отчаянно.
Напрасно...
Багровые круги поплыли перед глазами Семена. С каждым мгновением они светлели, словно раскалявшееся железо, заискрились. В ушах стоял уже не гул, а звон, тонкий, раздирающий мозг.