Трансатлантическая любовь

До свидания, дорогой, мне надо работать. Я безумно устала от такого количества дел, но постараюсь вернуть себе форму к твоему приезду. В крайнем случае ты мне ее вернешь. Люблю тебя как никогда, мой дорогой-предорогой ты.

Твоя Симона

122.

Среда [9 февраля 1949]

Как я могла так долго не писать тебе, дорогой мой ты? Мне стыдно. Никакой особой причины нет, просто время как-то незаметно пробежало. Наверно, отсутствие событий не располагает к писанию писем. Зима потихоньку переходит в весну, моя любовь к тебе не переходит никуда, процесс Кравченко продолжается, русские непостижимы (еще более непостижимы, чем индейцы Вабансии): они орут друг на друга, врут без зазрения совести и вдруг ни с того ни с сего все дружно хохочут. В центре внимания — жена Кравченко. Ее появления ждали, дрожа от любопытства: как она будет одета? Оказалось, как обычная француженка или американка. О муже она сообщила, что у него скверный характер и он не хочет иметь детей. Кравченко, конечно, наврал с три короба, но русские сталинисты, которые приехали на суд свидетельствовать против него, врут ничуть не меньше. Все они омерзительны и глупы. <…>

Зато кого я повидала с удовольствием, так это старого Андре Жида — думаю, он старше всех ныне живущих французских писателей (он получил Нобелевскую премию за то, что всю жизнь писал, как хорошо и правильно быть гомосексуалистом). В молодости он был женат, но с женой никогда не спал, зато от другой женщины у него есть дочь, и он сумел выдать мать своей дочери замуж за своего же любовника — теперь она может похвастаться, что спала даже не с одним, а с двумя педерастами. Сейчас он живет с очаровательной пожилой дамой, бабушкой собственной дочери, — неплохая семейка, правда? Но он явно чувствует себя счастливым в ее лоне, и все его холят и лелеют. Он ужасно смешно рассказывает всякие истории. Его пригласили в Чикаго получить премию Гёте — пять тысяч долларов, такие деньги на дороге не валяются, но он считает, что слишком стар для подобного путешествия, Штаты его пугают. Интересно дожить до глубокой старости и до такой славы. Вот когда начинается настоящая жизнь: можно говорить и делать что хочешь, и все поддакивают, восхищаются. Тебе бы хотелось так? <…>

Пожалуйста, займись основательно предотъездными хлопотами. Запаси побольше пленки для Франции и Италии. До свидания, милый, до свидания, до скорого. И не забудь привезти побольше любви американского производства, посмотрим, чья лучше.

Твоя Симона

В мае 1949 г. Нельсон Олгрен приезжает в Париж. Они с Симоной отправляются путешествовать (Рим, Неаполь, Тунис, Алжир, Марокко), сентябрь проводят в Париже, после чего он самолетом возвращается в Нью-Йорк.

“Первое письмо Олгрена было невероятно радостным. Во время посадки в Гандере он узнал из газет, что получил Национальную премию. Коктейли, интервью, радио, телевидение — его чествовал весь Нью-Йорк. Потом друг отвез его в Чикаго на автомобиле. Он был счастлив во время путешествия по Европе и счастлив, что вернулся на родину. Он писал мне: “Мы ехали всю субботу и все воскресенье, чудесно было снова увидеть американские деревья и огромное американское небо, большие реки и равнины. Америка не такая яркая страна, как Франция, ничто в ней не пронзает сердце с первого взгляда, как маленькие красные крыши, когда подъезжаешь к Парижу поездом или летишь на самолете. И не вселяет трепет, как пугающе грозный серо-зеленый свет Марракеша. Она всего лишь просторная, теплая и легкая, надежная и сонная, и неторопливая. Я радовался, что родился здесь, и мне было легко от мысли, что, куда бы я ни уехал, в эту страну я могу вернуться всегда”. Он написал, что ждет меня, и я вновь обрела уверенность”.

В июле 1950 г. Симона де Бовуар, несмотря на страх оказаться отрезанной от Франции из-за войны в Корее, едет к Олгрену в Америку. Там он объявляет, что больше ее не любит и намерен вновь жениться на своей бывшей жене Аманде, с которой развелся в 1945 г. Они проводят вдвоем тягостное лето на озере Мичиган, где Симона, плохо умевшая плавать, едва не утонула. Улетая в сентябре из Чикаго, она считает, что больше они не увидятся.

203.

Пятница [8 декабря 1950]

Нельсон, любимый! Душа не лежала писать письма целую неделю, слишком все кругом плохо. В каком-то смысле могу понять тебя, когда ты радуешься развитию событий: наверно, американцам полезно потерпеть поражение, может быть, их чему-нибудь научит война, в которой их разгромят китайцы. Но это грозит серьезными последствиями для нас лично, так как война означает русскую оккупацию, и все наши друзья уверены, что Сартра коммунисты либо уничтожат, либо сошлют в Сибирь (меня, разумеется, тоже). Это нас просто убивает, потому что, видит Бог, мы настроены совсем не проамерикански, а уж сейчас меньше, чем когда-либо. Наоборот, нам очень интересно, что могли бы предпринять здесь русские, но мы этого никогда не увидим. Придется бежать. Только куда? Уж никак не в Америку, потому что мы против ее политики. В Бразилию? В Африку? А Бост? А Ольга? А другие наши друзья? Нет, страшно подумать. Однако если не сегодня, то через год или два этого все равно не избежать. Знаешь, Нельсон, я впервые порадовалась, что ты меня разлюбил: если мы больше не увидимся, мне будет уже не так тяжело. И все-таки мысль, что я никогда больше не увижу ни Вабансию, ни Форрест авеню, ни тебя, разрывает мне сердце. Что за буйнопомешанные правят вашей страной! Что за грязные свиньи!

Спасибо, милый, за длинное письмо. Каким образом ондатра сумела угнать твою лодку? По мнению Боста, ловко придумала не ондатра, а автор письма… Твой двор в снегу наверняка выглядит изумительно. Здесь настоящего снега нет, так только, что-то белое, и хмурое небо. Твоя книга, которая наконец-то вышла, выглядит очень внушительно. Посылаю тебе ее вместе с книгой Сартра и журналом, где ты сможешь почитать коммунистического “поэта камней”, Понжа. Там его портрет и несколько стихотворений, но, к сожалению, не о камнях. Почитай заодно статьи о Лотреамоне, Аполлинере и на странице 136 — о молодом монахе Мурре, который на Пасху проповедовал в соборе Нотр-Дам, — помнишь, я тебе писала? — и обличал Церковь, а сумасшедший психиатр объявил его сумасшедшим. У Галлимара многие называют твою книгу блистательной. Готовятся самые хвалебные отклики, буду держать тебя в курсе.

Пытаюсь писать дальше свой роман, но не могу сосредоточиться. Париж живет в страхе и дурных предчувствиях. Надеюсь, хоть тебе не грозит тюрьма. Где бы я ни оказалась, буду любить тебя до самой смерти. Целую тебя с грустью и нежностью.

Твоя Симона

205.

Четверг [14 декабря 1950]

Милый, дорогой ты! Да, твое огромное письмо очень меня порадовало. Правда, оно пришло с большим запозданием, поскольку ты упорно не желаешь клеить столько марок, сколько положено, но все-таки пришло, и, как ты выражаешься, у меня теперь есть что почитать. Твои рассказы о Харольде, Бетти и маленькой шлюшке и о том, как ты бессмысленно суетишься вокруг них, просто упоительны. Спасибо за газетные вырезки, ладно, я готова засесть за Библию в ближайшие дни. <…> В ответ посылаю статью о тебе из “Комба” — когда-то это была газета Камю, а теперь стала проамериканской и гнусной. Их критик, честный и очень неглупый, посвятил тебе центральный материал на еженедельной литературной полосе. Попытайся сам прочесть по-французски или попроси Нила перевести. <…>

Теперь, милый, отвечу серьезно на серьезную часть твоего письма. Во-первых, мне было приятно узнать, что ты собираешься сделать меня несчастной на долгие годы, если все пойдет хорошо. Согласна! Я не хочу, чтобы ты совсем исчез из моей жизни, и готова присутствовать в твоей хоть в таком качестве. Спасибо за эту новость, я снова испытала чувство спокойной нежности к тебе, когда-то такое привычное, но теперь почти исчезнувшее. Оно вернулось, и мне хорошо, ты так дорог мне, милый.

Но теперь я тоже буду тебя ругать! По-твоему, я истеричка… Да ты просто слишком самоуверен! Когда мы только познакомились, ты сам признавался, что обращаешь в псевдомудрость свое самодовольное нежелание ничего знать: крокодил в тине. Да, у тебя уютный, засыпанный снегом дом, тебе там хорошо вместе с твоими чокнутыми приятелями-наркоманами, но это еще не основание для такого безоблачного оптимизма. Допустим, мир продлится еще несколько лет, хотя я сомневаюсь. К тому же для вас это будет мир, а для нас — русская оккупация. Может быть, война и не вспыхнет, даже если русские захватят Париж, но нам-то легче не будет. Считать, что коммунисты в первую очередь расправятся с Сартром и его сторонниками, вовсе не тщеславный бред, как ты выражаешься. Так считают все без исключения наши знакомые. Коммунисты ненавидят его смертельно, среди интеллигенции он для них враг номер один. Вполне вероятно, что нам действительно придется уезжать, как это ни ужасно, и истерия тут ни при чем. Знаешь, я сейчас вспоминаю, как году в тридцать девятом — сороковом, когда моя подруга-еврейка в панике говорила о еврейских концлагерях, у меня тоже было ощущение, что это истерия, но ведь она оказалась права. Когда человек не ощущает опасности нутром, она кажется ему не вполне реальной. Моя подруга видела, что французы без еврейской крови не понимают ее, она чувствовала себя одинокой и беспомощной, я хорошо это помню. Точно так же сейчас ситуация видится нам с тобой по-разному, и тебе проще не замечать, что самое худшее действительно может произойти (точно так же, как ты обратил все в шутку, когда я летом чуть не утонула).