Избранное

1934–1935

Моя Африка. — Впервые: «Новый мир», 1935, № 3.

Главами и отрывками печаталась: «Вечерняя Красная газета», 1934, 15 мая; «Смена», 1935, 18 марта; «Юный пролетарий», 1935, № 4, 13. Гурда — шашка.

Последний день Кирова

1 Скоро девять, пожалуй. Утро. Весел и прост, он идет, моложавый, через Троицкий мост. Хорошо и морозно — да, зимой холодней… Он совсем несерьезно относится к ней. Он идет, улыбаясь: лучше, если весна. Все же мелочь любая забавна весьма. Вон в небесной долине полусвет синевы, и хранят в нафталине равнину Невы. Он мурлычет: — Иду я, полегоньку иду… — Люди греются, дуя в кулаки на ходу. Сколько разных попыток, чтоб согреться, нашли? На огромных копытах першероны прошли. Торопясь — не с того ли, что кормушка зовет? Повезли листовое на какой-то завод. Все дымит, индевея… Тянет к печке, домой — нет, не сыщешь новее декораций зимой. Даже вымысла ради, красоты и ума… Но зима в Ленинграде — лучше всякой зима. Ты еще не воспета: зло морозных ночей, солнце красного цвета, совсем без лучей. Как на улицах ранних засыпают, дрожа, в тулупах бараньих домов сторожа. Все озябло. И что теперь — населенью беда? Неожиданно оттепель — и туман, и вода. Туча липкая плачет и на улицы льет. Люди падают — значит, гололедица, лед. Макинтошами машем, держась за дома. Только в городе нашем столь смешная зима. Но сегодня иное — веселы облака, и светило дневное, и морозит слегка. Он скрипит, словно ржавый, под подошвами снег, и идет моложавый через мост человек. 2 Он идет, улыбаясь, как зимы торжество, и снежинка любая забавляет его. Площадь Жертв Революции снегом полна — сколько горя и радости площадь таит, начинается сразу у моста она, где машина огромная «бьюик» стоит. Как летящее туловище орла, горделивая, ночи полярной темней, и готовы взмахнуть два орлиных крыла. Человек, улыбаясь, направляется к ней. Он садится в машину, легок, вымыт и брит… — Ну, поехали, — шóферу говорит. Замечательным, зимним согретый огнем, гладит шофер пушистый каштановый ус. И смеется — до пояса бурки на нем, рукавицы оленьи, суконный картуз. — Утро доброе… Солнышко… Славно горит… — шофер Кирову радостно говорит. 3 Как мне день этот горек и черен этот снег. Я поэт — не историк, я простой человек. Но желанье имею, негодуя, скорбя, рассказать, как умею, все, что знал про тебя. Про любовь и про разум, про невзгоды ночей, все, что знал по рассказам твоих вятичей. Ты в рядах и в колоннах по России кружил, мест, не столь отдаленных, молодой старожил. Ночь тебя испытала и сказала: владей! Это сплав из металла, годов и людей… Сколько было тяжелых в стране непогод, как ошметки летели, и гибла страна, — кто тебя позабудет, девятнадцатый год. Украина, Каспийское море, война. На рыбачьих баркасах стоит пулемет, и скорее, скорее — ни сна, ни жилья. Кто меня понимает, конечно, поймет — это Киров на Каспии — песня моя. Нефти кровь животворная, жирная вновь на заводы, на фабрики, в наши края… Это Кирова дело и Кирова кровь. Это только о Кирове песня моя. — То, что видно, то видно, дела велики, — говорили солидно о нем старики… Мне рассказывал как-то кузнец на ходу: — Значит, так это было, дорогие мои. Это в августе было, в тридцатом году, — я сижу со старухой, гоняю чаи. Дочка где-то в кино, сын читает к уроку, мухи сонные ползают по стене, и чего-то кричит, значит, радио сбоку. Открывается дверь — и Мироныч ко мне. Никогда не бывал. Но, себя уважая, я, конечно, и виду не подаю, а в душе, понимаете, радость большая. Он мне руку свою, я, понятно, свою. Говорили мы с ним. И сомнения были. Посидел, посоветовался со мной. Мы Сергея Мироныча очень любили… Хоть и молод, а умный, веселый, земной.