Избранное

Глава пятая Распахнуты кассы Народного дома. В окошках кассирши сидят деревянно. В саду по американским горкам смешных вагонеток летят караваны. Визжат кокетливые девицы, взмывая к небу, срываясь на дно. Кривое зеркало портит лица — удовольствие одно. Молодые люди гуляют с дамами, интересуются ими, и всё… Отполированное задами, мерцает веселое колесо. Скрипят несмазанные качели. Приятна беспроигрышная лотерея. Идите в кассу, покупайте билеты, как можно скорее, как можно скорее! Вот так, захлебываясь, на афише полуметровые буквы кричат, с фанеры срываясь все выше и выше, и всюду, и в уши, и в уличный чад. Тогда на качели, на серые скалы, скорее в охапку хватая народ, трамваи бегут из Невской заставы, и с Выборгской, и от Московских ворот. И ты, потрясенный, вспотевший, зажатый, напрасно взываешь, хрипя и визжа: — Остановите, вагоновожатый, вагоновожатый, вагоновожа… Вагон пролетает багровый, крылатый, но возле Народного дома…    — Пожа… Любитель забав, выходи и не медли, измятый, застывший, лиловый с лица, как будто его смертоносные петли давили — не додавив до конца. Спеша покупали билеты. У входа сверкали вертушки, впуская народ: — Татьяна, скорее… — Какая погода! — Маруся, гляди — иностранец… — Урод!.. И все благодушны. Из-за погоды идут преимущественно счетоводы — одетые в пары, степенно и пышно спускаются в сад, как восходят на трон, желая, чтоб все основательно вышло, влекут тридцатипятилетних матрон. Влетают с гитарами рослые парни — нос по ветру… желтые зенки сыча — скорее туда, где шатаются парами белесые швейницы, враз хохоча… Девчонки идут с Петроградской и с Охты, тяжелыми стаями, душно дыша, — косынки и майки, костюмы и кофты — любая из них до чего ж хороша! Отдайте мне молодость, ловкую, злую, взамен за квартиру, за мебель, ковры, чтоб снова с любимой напропалую срываться с американской горы, прыжками, скольжением по льду, бросками… Всей кровью приказывая: — Скорей! — И воздух глотать голубыми кусками, чуть-чуть пересоленный воздух морей. В тот вечер цвели невозможно каштаны — их пышные свечи стояли, горя распухшим огнем лепестков, — и нежданно на десять минут полыхнула заря и ухнула в черную воду. Раиса (наверное, помните —    в первой главе, — подруга Сергея) глядела, как высох вечерний туман в раскаленной траве. Потом побежал от Балтийского моря, второй на зеленые лезвия налег и согнул их, бунтуя и споря, бесцветную кровь из ранений лия. Он полз, седоватый, огромной лисою, пыхтя, расстилая хвосты и усы, — скамейки уже покрывались пыльцою холодной и густо упавшей росы. Раиса постлала газетку и села напротив Народного дома, как раз за изгородью грохотало, свистело, гремел барабан и гудел контрабас, какая-то дудка задумчиво выла… И вспомнила Рая, что в этом саду она повстречала Сергея. То было в такое же время, но в прошлом году. А шла она с Катей, с фабричной подругой, и яблони так же стояли в пуху, и дудка все так же гудела под ругань, под хохот, под песенки, под чепуху. Сидели на пыльной скамейке. Все выше деревья растут — лиловеют, скрипят… И к полночи он из-за дерева вышел — рубашка-апаш и гитара до пят. — Позвольте присесть, — на ходу золотую рванул загудевшую гневно струну и песню запел, что «люблю молодую, такую хорошую, только одну». Послушали песню… Влюбляясь, хихикая, стирая румяна и пыль со щеки. А в песне — зима и метелица дикая, тоску и разлуку поют ямщики. Пожалуй, любовь начинается с песен. Мы — жирные птицы — поем по ночам… Раиса подумала: «Он интересен», — и дрожь по ее пробежала плечам. Так приходит любовь — не черемухи шелест, не чешуйчатая совратительница-змея, а тоска и грудных набухание желез, под кроватью комок из ночного белья. Нет, любовь тяжела, и амур со стрелою не выход — я видал много разных любовей, а в общем, одна — жестким пухом покрыта, стрекозиные глазки навыкат, вот не знаю — копыта ли, ноги ль? Душна и потна. Но прекрасна такая — без беседок и без усадеб, человеческая, живая, в поту и в крови, наше время пришло, и пора ликвидировать садик — сей единственный, универсальный плацдарм для любви. Говорите об этом своим золотистым любимым: садик — пусть даже райский — еще не расчет. И любовь переходит в жилье, пахнет дымом, скоро дети пойдут, молоко голубое течет. Шел вторую неделю и радовал месяц медовый, но Раисе покоя одно не дает, почему у Сергея монеты и времени вдоволь, водку пьет, не работает, песни поет. Только знает трепаться, гудеть по бульварам гитарой, от вопросов легко отмахнуться, шагая во тьму: — Что мне ваши заводы! Я в пивную хочу — я не старый… Что я — дыму не видел? Я, может, родился в дыму… Две недели проходят, и третья уже на исходе, нет Сергея — пропал, не ложится Раиса в постель… Он приходит с товарищами, все ребята одеты по моде: — Ну, хозяйка моя, принимай поживее гостей… Обращаясь к парням: Их, таких — у меня — незамужних, сами знаете сколько… — И гости грохочут: — Ха-ха… — Пьют коньяк, и бушует Сергей: — Я — домушник. Ну, так что же! Профессия не плоха… Организована у Раисы конспиративная хаза. Золотой в ней хозяин: — Малина хорошая… во! — Он кричит на Раису: — Ты дура, ты бикса, зараза…— Он споил управдома… Не боится теперь ничего. Год проходит, гремя, Рая глохнет от этого грома, всё в дыму — этот вечер в дыму —    голубой и сырой… Так она вспоминает на скамейке, что против Нардома, год уходит налево, теперь наступает второй.