Страница 5 из 6
Мне представилась рука Бизона, тянущаяся к красивому, украшенному завитушками пирожному. Пирожным была, конечно, мама, а мы сидели на нем, точно мухи. Рука брезгливо машет, сгоняя мух, пирожное вздымается к губастому рту…
Выскользнув с террасы, я взяла свой «Салют» и выкатила за калитку. Оглянувшись, помахала отцу рукой, но он не пошевелился — так изваянием и продолжал сидеть за столом. Мне даже подумалось, что я машу рукой не отцу, а своему вчерашнему дню. Дню, в котором у меня было все — родители, братик и будущее.
Велосипед у меня был все тот же, давний — можно сказать, битый, дамского типа — без рамы, не сказать, что легкий, зато с обновленными, почти горными колесами. Шипованными, как говорил Глебушка. Скорость всего одна, но тормоз надежный — педальный. Может, есть велосипеды лучше, но я привыкла и к этому. Между прочим, с ним я тоже научилась разговаривать, и он, поскрипывая, частенько мне отвечал.
Направление выбирать не пришлось — у меня всегда получалось одно и то же. Бизон с мамой и Глебушкой, конечно, повернули налево, двинувшись по трехрядному шоссе, я же покатила иным путем.
Небольшой рывок до кирпичной водонапорки, а там сворот к морю. Этот путь меня всегда привлекал — песочно-желтый, игриво-вертлявый. Не то дорожка, не то тропка — сразу и не поймешь. Даже ширина у этой дорожки была повсюду разная — точно у наглотавшегося лягушек ужа. И подобно ужу, она извивалась, убегая в заросли, приглашая за собой, дразня неведомыми тайнами. Конечно, катить по асфальтовому шоссе было не в пример легче, но и скучнее, разве нет? Там и машины обгоняли мой «Салют» на каждом шагу, а я не люблю машины. Они плодятся, как городские осы. И так же назойливо гудят справа и слева. Вас то и дело обдает жаркой волной, и велосипед превращается в ползущую по дорожной обочине мошку.
Люди почему-то этого не понимают, но очень скоро машины действительно победят человечество. Совсем как в жутких фантастических фильмах. И будет вокруг ядовитый, обезлюдевший мир. Только ржавые громады заводов, вставшие на прикол корабли и миллиарды брошенных на дорогах автомобилей.
Здесь же, на тропке, все обстояло иначе: машин не было вовсе, а я неслась точно всадница на коне одна-одинешенька. Когда же катилась под гору, велосипед начинал восторженно поскрипывать, а у меня от скорости захватывало дух и высекало из глаз слезы. «Давай же, Ксюх, крути педали!» — с уханьем покрикивал велик и в самом деле подскакивал очень даже по-живому — совсем как необъезженный мустанг. Я только успевала приподыматься над седлом. И тоже вопила. Поселок-то позади — никого моими воплями не удивишь. Справа — прилегшими отдохнуть верблюдами-великанами тянулись лохматые холмы, слева — гигантскими наконечниками копий в небо целились пирамидальные тополя с кипарисами. Заслышав велосипедный «галоп», дорогу шустро перебегали хвостатые ящерки, а от обочины стремительными вертолетами в воздух взмывала саранча. Иные красавцы пролетали по десять-пятнадцать метров. Я тоже с велосипедом на мгновения подпрыгивала, однако соперничать с саранчой, конечно, не могла. Увы, не было крыльев и чего-то еще — возможно, самого важного для подобных полетов. Иногда на крошечные секунды оно словно являлось ко мне, и тогда велосипед подлетал вверх, парил некоторое время в невесомости, но потом все равно бился колесами оземь.
Впрочем, сегодня рассчитывать на взлеты не приходилось. Я неспешно крутила педали, машинально объезжала колдобины и коренья. При этом постоянно думала о маме с Глебушкой и об отце. Больше, наверное, все же о Глебушке. Он был таким же, как я, — о нем, как и обо мне, родители на каком-то этапе своих баталий попросту забыли. Мама упрекала папу в собственной скуке и семейной бедности, папа именовал ее вертихвосткой и стрекозой. Надуваясь друг на друга, они расходились по углам, точно боксеры после проведенного раунда. Отец принимался что-нибудь мрачно строгать из досок, мама убегала к своим цветам или ложилась на диван с дамскими романами. Ну а бедный Глебушка тыкался сначала к одному, потом к другому, а после неизменно возвращался ко мне. И мы обязательно что-нибудь выдумывали — играли в индейцев, в спецназ, а то и в обычную школу.
Как индеец я была еще ничего, в качестве спецназовца не выдерживала никакой критики, зато образ учителя являла собой идеальный — обожала ставить пятерки с жирными плюсами, без конца гладила Глеба по голове, именовала умничкой и гением. Иногда мы играли в ясли — глупая такая игра, но никто ведь не видел! И Глеб нарочно притворялся младенцем — гугукал и мяукал, а я таскала его на руках и укачивала все равно как взаправдашнего младенца. Посмотреть со стороны — ну дура дурой! И впрямь воображала себя мамашей. Самое смешное, что нам обоим нравилась эта игра.
А когда лет в шесть Глеб научился гонять на детском велосипеде, маршрут наш тут же вытянулся гуттаперчевой пиявкой, надежно соединив дом с морем. Уж на море-то нам скучать точно никогда не приходилось. Мы приручали дельфинов (хотя чего их, ручных, приручать?), строили из песка замки и катакомбы, убегали к кладбищу затонувших кораблей и, конечно, до синевы и дрожи боролись с пенными волнами, ныряя на глубину, руками пытаясь ловить случайных рыбешек…
Я притормозила у обрыва. Внизу белело солончаковое озеро. Говорят, когда-то здесь располагались всамделишние соляные копи. Какой-то купец немец, скупив земли, нанимал местных батраков на работы. Даже построил свою маленькую фабрику, и соль отсюда везли в Москву, в Санкт-Петербург, в Киев, продавали за огромные деньги. Теперь ничего этого больше не было: фабрику разрушили и разобрали по кирпичикам, осталась пустошь, заросшие кустарником фундаменты зданий и густой стрекот кузнечиков.
Нырнув пальцами в боковой карман шортов, я извлекла горсть патронов. Они тускло блеснули на солнце, тяжесть их откровенно пугала. Я ведь еще с утра перед приездом Бизона сообразила, что надо разрядить ружье. Не умом сообразила — чем-то другим. Отец не охотился, однако любил давать праздничные салюты. Но салюта в Бизона я никак не могла допустить. Хотя бы ради мамы с отцом…
Размахнувшись, я швырнула патроны в озеро. Они упали недалеко от берега, продавив соляную корочку, пузырьками ушли на дно. Я шумно вздохнула и решительно натянула на голову наушники. Грустных мыслей больше не хотелось. Хотелось моря и музыки. Пальцы сами нашарили на плеере нужную кнопку.
Заиграла мелодия, и, ухватившись за руль, я оттащила свой «Салют» от обрыва. Велосипед тряско потрусил дальше, и вместе с запевшим Меладзе я во все горло затянула грустное и такое заживляющее:
Конечно, песня была про меня. Я знала это точно так же, как знала и то, что имя Тая мне подошло бы значительно больше, чем имя Ксюша. Папа, кстати, тоже хотел назвать меня либо Таечкой либо Марией, но маме нравилось больше Ксюша. Тоже, наверное, наслушалась песен, правда, несколько иных — тех, в которых «юбочка из плюша», «русая коса» и прочие нелепости. В результате вышел полный облом. Юбочек я сроду не носила, косу так и не удосужилась отрастить. В дополнение ко всему брата у меня забрали, а «любимую дочуру» мама бросила сама. Оставила «делать салаты» и «присматривать за папенькой».
Певец пел в крохотных наушничках про красавицу Таю, и я тоже «таяла». Это получалось само собой. Горе уходило, пригоршней соли растворялось в мелодичном ручейке. Становилось беспричинно хорошо, необъяснимо весело. Может, оттого, что в эти минуты я была действительно Таей.
Этот холм мы особенно любили. Он напоминал лобастую голову слона, неведомым образом выглянувшего прямо из земли. То есть выглянуть-то он выглянул, а нырнуть обратно не сумел — застрял. И хобот его отныне сбегал к самому морю, а «уши» двумя обрывами накрывали песчаное побережье. Когда-то он казался нам высоченным, но со временем сдулся и осел. А скорее всего это мы взяли да выросли. Однако маленьким его не считали и теперь. С макушки Слоновьего холма можно было рассмотреть построенный на Павлиньем мысу Старый Маяк, а направо, на морской отмели, чуть прищурившись, мы видели торчащие из моря остовы разбитых кораблей. Маленькое кладбище морских скитальцев, проржавевшие насквозь надежды, навсегда заякоренное счастье… И тоже, между прочим, загадка! Никто ведь их туда специально не стаскивал! Шли мимо и тонули — в одном месте и один за другим. А после исчезали, засасываемые донными, ненасытными песками.