Последний роман

Григорий Котовский уезжает на автомобиле в будущее, где его ждет военная форма, ладный конь, эскадроны сорви-голов, и гражданская война, а еще повозки французских чулок, которые, по словам злопыхателей, Котовский будет контрабандой переправлять в Румынию из Одессы, чулки тогда были самой твердой валютой, и Григорий подумывает о них, подпрыгивая на заднем сидении вместе с машиной. Не оглядывается. Тюрьма разгромлена и горит, на что обыватели глядят со страхом. Заключенные, пережившие 1905 год и двенадцать лет тюрьмы, бегут через поле от тюрьмы. Бегут к монастырю. К монашкам. Морщинки от гримас на черных лицах — белые. Черные от грязи руки протянуты вверх, кое-кто подбирает камни. Бегут быстро. Ад следует за ними.

Роман, который он вроде бы пишет, но не написал даже еще ни одной фразы, ни одного слова, ни одной буквы, становится персональным адом писателя Лоринкова. Он покупает лист. Огромный, белый лист размером полтора метра на два, даже свернутый, задевает крышу в общественном транспорте, так что Лоринков тащит идет с ним пешком мимо недостроенного кинотеатра «Искра». Вешает дома. Собирается нарисовать на этом большом плакате план книги, и даже берет у сына взаймы несколько цветных фломастеров, чтобы отмечать ими разные сюжетные линии. Ночью жена встает, чтобы выпить воды, и видит Лоринкова сидящим на кухне с калькулятором. Что ты, черт побери, делаешь, спрашивает она. А, ерунда, отмахивается он.

Значит так, думает он, — на следующий день по пути на работу продолжая свои ночные подсчеты, — если в день делать по пять листов текста, то через три месяца работы у него будет триста листов, из которых… Выходные не в счет. Лоринков подсчитывает, что, если он будет прилежно трудиться в течение полугода, то книга будет готова к следующей весне. Недурно. Конечно, его порядком смущает чрезмерное, что ли, обилие приготовлений к этой книге, но, с другой стороны, разве не тот лучший полководец, кто позаботится о снабжении и обмундировании армии еще до начала похода, думает Лоринков. Читает биографию Гитлера. Австрийский сумасброд даже зимней одежды не запас для своих войск перед тем, как бросил их на Восток, ну, и проиграл. Лоринков это вам не Гитлер, думает Лоринков. Лоринков хитер. Поэтому он решает тщательнейшим образом продумать всю сюжетную конструкцию романа, чтобы, когда придет Время Писать, не возникало пауз, способных убить любую книгу. Великолепно. Правда, совершенно неясно, о чем будет этот роман, а если вам неизвестна тема книги, которую вы собираетесь писать, то как же вы сможете разработать мельчайшие сюжетные ходы? Вот дерьмо, ругается Лоринков. Разбивает зеркало с утра, и крови так много, что приходится даже ехать в больницу на перевязку. Жена спокойна. Если жесты чересчур киношны — а в каком только кино разозленный агент ФБР не разбивал зеркало кулаком поутру, — значит все идет как надо. После зеркала математика заканчивается и Лоринков перестает подсчитывать, сколько страниц в день ему нужно писать, чтобы через какое-то количество месяцев…. Угробил на такую чушь почти месяц, смеется он, оглядываясь на себя месячной давности с недоумением. Жена привыкла, что он отказывается от себя вчерашнего, сам себе Петр и Иисус, ну, что же, завтра он посмеется над собой сегодняшним, а пока… Математике конец. Лоринков начинает делать записи. Оставляет по 100 записей в день, покупает себе четыре блокнота, один из которых оставляет на работе, один кладет на кухне рядом с ночником — чтобы писать когда в доме тихо, надо ли говорить, что ни одной строки ночью он так и не написал — один оставляет на даче, а один носит с собой всегда на случай, если приспичит. Приспичило. Лоринков останавливается в центре города, и пишет, притиснув блокнот к какому-то дому левой рукой, а правой — черкая в нем, и не обращая внимания на взгляды прохожих. Пишет час. Похож на грабителя-хулигана, который притиснул к стене дома прохожего, и расписывает того финкой. Сумасшедший.

Зданием оказывается кафе «Пани-Пит», которое открыто здесь с 1998 года, а до тех пор здесь находился дворец пионеров, а еще раньше, в 1918 году, здесь заседало национальное собрание Бессарабии, и Дедушка Первый, бывший депутатом первого созыва, — который присоединил Бессарабию к Румынии вопреки воле меньшинства в виде Котовского и еще пары еврейских отщепенцев, — глядел на небо именно из окна второго этажа. Писатель Лоринков пишет как раз под этим под окном. Пока это не то, чтобы книга, понимает он, — просто кое какие мысли. Вечерами он переносит их на большой белый лист, которым заклеил стену в спальне. Спим втроем, иронизирует жена. Постепенно на бумаге появляются черточки и линии — желтые, красные, зеленые. Большой импрессионистский роман, по замыслу писателя Лоринкова, будет произведением, написанным законченными произведениями, — фразами, каждая из которых сама по себе самоценный текст. Книга, состоящая из ста тысяч маленьких книг. Невероятно, думает он, когда эта мысль приходит ему в голову — а происходит это ночью — и он просыпается, чтобы включить ночник и записать это. С ним ночует страх. Лоринкову кажется, что ни одна мысль не продержится в его голове дольше часа, поэтому никогда не закрывает блокнот. Глаз дергается. Ни одна мысль не задерживается в голове дольше часа. Записанные же, они становятся вовсе не так хороши, как в голове. Глаз дергается еще сильнее.

Как-то днем он возвращается с работы в обед, чтобы передохнуть, и обнаруживает, что лист, прикрепленный к стене скотчем, наполовину отклеился и волочится по полу. Ноябрь, замечает Лоринков на окне слякотные пятна и идея написать импрессионистский роман кажется ему серой, как здешнее небо поздней осенью. Сдирает лист со стены. Чувствуя себя солдатом разбитой армии, никогда не воевавший Лоринков садится на диван. Жена показывает новое платье. Вертится. Наклоняется. Становятся видно декольте и Лоринков улыбается. Решает не торопиться.

Великое Национальное Собрание становится для Бессарабии чем-то вроде первого бала для красотки из высшего света, — события, которое вводит ее во взрослую жизнь, запоминается на эту самую жизнь. Тратится куча денег. Первый парламент! 1918 год в самом разгаре, отмечен Новый год, и Рождество справили, наступает весна и по дорогам Кишинева несутся потоки жидкой грязи, чего бы никогда при прежнем городском голове господине Карле Шмитде не было. Увы, Шмидта нет. До крайности огорченный событиями 1903 года, когда в Кишиневе состоялись еврейские погромы — причем еврейские погромы можно считать игрой слов, потому что громили то ли евреи, то ли евреев, — градоначальник подает прошение об отставке и настаивает на его принятии. Город ужасается. Человек, руководивший столицей края в течение двадцати пяти лет, человек, сделавший из Кишинева самый настоящий город, оставляет нас. Это казалось невероятным: город, привыкший к своему укладу, тихой, провинциальной жизни в холмах, оказался выбит из колеи, отставка градоначальника была так же неожиданна, как если бы вдруг дамы поменяли модный на протяжении неизменных десяти лет синий цвет своих платьев, надеваемых на ежегодный благотворительный бал в Благородном Собрании. Ах, это собрание. Ах, этот бал. Каждый год, в сентябре, когда крестьяне сидят на своих каруцах — бессарабских телегах, единственное отличие которых от остальных телег всей Российской империи заключается лишь в названии, — как-то особенно ухарски, что, без сомнения, связано с новым урожаем винограда. Край веселится. Дамы в синих платьях кружатся посреди небольшого зала — кто же в 1820 году знал, что город так разрастется, — стараясь не коснуться друг друга, а кавалеры шепчут им страстные комплименты. Девушки романтичны. В городе проводят первый конкурс красоты, и заметка об этом выходит в местной газете, на второй полосе, под сообщением о выходе новых облигаций, призванных помочь нашему Отечеству выиграть тяжкую войну против гуннов. Победила Ольга Статная. Дочь русского доктора, — прибывшего в Кишинев для управления городской больницей из Самары, — восемнадцатилетняя Ольга весьма мила и поражает общество знанием литературы в интервью, которое дает газете, и его читает в 2007 году в национальной библиотеке Кишинева, покатываясь от хохота, писатель Лоринков. Какова чертовка! Романы Зинаиды Миранды — псевдоним Фаддея Затопыркина, московского весьма модного в то время писателя — наполненные, обычно, невероятными приключениями скромных но знающих себе цену девиц, которые, пройдя сквозь горнило испытаний, находят свое счастье. Знаменитая «Душечка». Также наша красавица знакома с романами об индейцах Карла Мея, каковыми сейчас зачитывается с превеликим удовольствием и один австрийский ефрейтор, выпросивший себе место в армии кайзера для участия в Великой войне. Герр Гитлер. Ольга Статная замирает перед объективом допотопного фотоаппарата и навсегда остается в истории края миленькой девушкой в платье под греческое — оно бело, что уже само по себе слегка вызов — на специальном кубе, и в руках у нее длинный мундштук с папироской, хотя Оленька, конечно, не курит, это для снимка. Пара вопросов. Первая Мисс-Бессарабия с удовольствием отвечает на них, слегка краснея, но в целом держится с превеликим — какое может быть только в восемнадцать лет у незамужней девицы — достоинством. Город? О, в Кишиневе ей не нравится многое, но более всего человека, близкого к идеалам цивилизации и культуры, раздражает в этом городе присутствие на центральных даже улицах огромных луж, через которые и перескочить-то невозможно. Он так провинциален… Она, конечно же, рождена для большего, делится с корреспондентом Ольга Статная, ее будущее, вероятно, в Америке или какой-то такой же далекой или романтичной стране… Америка! Вот то страна, а не эта убогая провинция! Евреи кивают. 1912 год. В это время из Бессарабии начинается первая иммиграция, евреи уезжают в Латинскую Америку, потому что там тихо, спокойно, и нет войны, так что они собираются, оставляя жен и детей, и едут — только мужчины, чтобы разведать, как там оно и что. Все спокойно! Известия об этом приходят в Бессарабию спустя год после первой волны иммиграции, и жены с детьми усаживаются в каруцы, которыми правят молдаване — себе на уме и навеселе — и уезжают из края, ведь слишком уж здесь стало неспокойно. Пятьдесят тысяч человек — это по самым скромным оценкам, а евреи же, склонные преувеличивать, говорят о ста семидесяти — уезжают из Бессарабии в те несколько лет, чтобы поселиться на границе между Эквадором и Перу. Райское местечко! Уехавшим завидует вся Бессарабия, особенно романтичные девушки, которые не находят себе места среди огромных кишиневских луж, провинциальной затхлости и всеобщей скуки, густой не менее знаменитой бессарабской пыли. В то же время в Соединенных Штатах господин Монро провозглашает принцип «Америки для американцев», так что Оленьке Статной приходится подумать о каких-нибудь других местах, куда бы ей следовало умчаться на аэростате. Отец улыбается. Батенька Ольги, доктор Статный, глава кишиневской городской больницы, полагает, что с замужеством все это пройдет. Лоринков согласен. Евреи кивают.