Первые гадости

— Погасил?

— Сейчас погашу, — ответил Аркадий, обуваясь.

— А может, останешься? Куда ты пойдешь посреди ночи?

— Пойду куда глаза глядят.

— Ну, погляди на меня…

Аркадий подумал, вернулся и лег рядом с Победой, как бревно.

— А еще в детстве мне говорили, что целоваться в губы вредно: от этого разводятся глисты. А я морщила лоб и не могла представить, как это червяки переползают из одного рта в другой?

— Я тебе со своими глистами не навязываюсь.

— Твой язык очень шершавый. У тебя от волнения во рту пересохло.

— Андрей лучше целуется? — спросил Аркадий.

— Что ты к нему привязался?

— Проходимец он, твой Андрей. Винтик в механизме.

— Шпунтик, — сказала Победа.

— Нет, винтик.

— А что винтик? Вынь его — и машина встанет.

— Не встанет — деталь не дефицитная.

— Лучше поцелуй меня.

— Ты и так вся зацелованная, как покойник.

— Ты правда никого не любил до меня?

― В седьмом классе любил дикторшу телевидения.

— А если у нас будет ребеночек?

— Назовем его Петей.

— А простыню ты завтра отстираешь?

— Или дегтем дверь вымажу…

Панельный ящик, в котором у Чудиных была квартира-конура, в котором балконы походили на палисадники и курятники, а стены колыхались, как занавески, от сквозняков, в котором частенько женились ровесники с одного этажа, а в общих коридорах держали кадки с квашеной капустой, панельный ящик выглядел четырнадцатиэтажной деревней, потому что населяли его люди, приехавшие после войны перестраивать город Москву в великую бетонную свалку образцового коммунистического содержания. Даже двери по сельской привычке многие не запирали, да посторонний (и потусторонний) не смог бы проникнуть внутрь незамеченным мимо когорты пенсионеров, гревшихся на завалинке и заодно охранявших подъезд даром. А уж о том, чтобы прихватить чужое добро, и речь не велась: науськанные друг другом стражи забили бы вора палками.

Итак, в доме не существовало тайны, о которой не слышал бы весь дом, поэтому даже октябрята знали такую ерунду, что Зиновий Афанасьевич Чудин — министерский работник, быстрее всего протиравший штаны на заднице от ежедневных ерзаний в кресле, купленный на корню квартирой, садовым участком и очередью на машину, — являет собой диаметральную несхожесть с сыном, потому что больше всего хочет вокруг себя тишины и покоя.

В те времена бывало так, что если одного министра перемещали в смежную отрасль, то целые главки и управления, выведенные им, как перелетные птицы снимались с насиженных гнездовий и летели за вожаком-кормильцем. Зиновий Афанасьевич таким образом облетал уже пять министерств и понял, что лучше смотреть на все отрешенно, но не переделывать сам мир, что лучше существовать в конуре полуаскетом, но не погибнуть в Гедоническом угаре, с тихой завистью разглядывая тех, кто не страдает плюрализмом мнений, но всегда рад плюрализму половых партнерш.

Всю эту информацию учитывал житель 137-й квартиры Ерофей Юрьевич Чищенный, снабжавший зоопарк чем-нибудь необходимым на работе, когда с конца мая стал каждое утро удивляться обилию почтовых извещений, в которых Аркадия Зиновьевича Чудина настоятельно просили сдать просроченные библиотечные книги. Сначала Ерофей Юрьевич не заподозрил беды, потому что знал Чудина-младшего с пеленок, как мальчика задумчивого и образцово-показательного в учебе, да и пенсионеры на завалинке не подтвердили версию, будто Аркадий носит домой книги охапками, наоборот, — сказали пенсионеры, — он даже ночует в доме Чугуновых. Но когда открыток набралась сотня и пошла вторая, снабженец зоопарка серьезно задумался и вступил в переговоры с Зиновием Афанасьевичем.

Чудин-старший отказался поверить в прегрешенья сына. Ведь Аркадий всегда признавал закон социальной справедливости, по которому все самое необходимое должно принадлежать всем. А книги, безусловно, попадали в сознании Аркадия в оба раздела.

Вдвоем отправились они в дом Чугуновых за разгадкой и застали Победу с Аркадием.

— Во всем, как всегда, виновата я, — сказала Победа. — Мне выдали паспорт Аркадия по ошибке, а у меня его стащили.

— Кто? — спросил Ерофей Юрьевич.

— Мой одноклассник и один пэтэушник.

— Адреса и фамилии! — потребовал Ерофей Юрьевич.

— Да не связывайтесь вы с ними, только хуже сделаете, — посоветовала Победа, но адрес Лени дала. — Впрочем, есть еще один человек в райкоме комсомола, некто Андрей Червивин. Лучше действовать через него.

— Лучше действовать через нарсуд! — сказал Чищенный.

— Тогда идите к начальнику паспортного стола, который во всем виноват вместе со мной.

— Вы посмотрите на эту молодежь, Ерофей Юрьевич, — сказал Чудин-старший. — Заварили кашу, а мы с вами расхлебывай.

— Пап, — спросил Аркадий, — ну, как я с ними буду бороться? Вообрази на секунду. Леня и Простофил — урожденные подлецы и истероиды. Обычной пощечиной тут ничего не решишь.

— А тюрьма на что? — спросил Чищенный.

— В тюрьму их родители не отпустят, — сказал Аркадий.

— Простофила, может быть, отпустят, — сказала Победа, — а Леня точно дома останется.

— Эти книги не списаны, но оприходованы, значит, за кем-то числятся. Заявляю это как работник учета и расхода. А за кем? За библиотекарем со сторублевым окладом, которому платить при ревизоре. Нет, я доведу дело до ума общественности! — сказал снабженец. — А вы, Зиновий Афанасьевич?

— Да-да, — согласился Чудин-старший. — Но молодежь? Молодежь, значит, умывает руки?

— Да нам сейчас не до этого! — рассмеялась Победа.

— А до чего же вам? — спросил Зиновий Афанасьевич.

— Мы к экзаменам готовимся, — ответил Аркадий…

Быстрыми темпами познавая кришнаизм через «Камасутру», инфантильный Леня переменил жизненный цикл по совету Червивина: днем спал, а вечером и ночью бродил по улицам. Блуждая и воскрешая в памяти абзацы «Камасутры», Леня выбирал взглядом девушек, дополнительно украшенных темнотой, вставлял их в конкретный абзац и, получив удовлетворение, с ужасом замечал, что ему нравятся только части девушек: ноги, зад, бюст или мордашка. Но целиком на улицах ему никто не нравился. «Шаром покати, — думал он, — одни ущербные», — хотя сам же страдал пороком, который мешал стать полноценным ухажером даже ущербной: Леня забывал спускать за собой в туалете. Его не брали мамины записки, которые та приклеивала к стенам туалета, а Леня срывал и подтирался (хотя иногда тоже забывал); не брали и устные замечания из-под двери («Леня, не забудь спустить и подтереться». — «Хорошо, мам», — и все равно забывал); не брал даже поход в гости, потому что там открывалась светлая перспектива свалить вину на кого-нибудь помладше. И все это тянулось с пеленок и казалось совершенно безнадежным в исправлении.

То, что сын из «жаворонка» превратился в «сову», первой заметила Антонина Поликарповна, успевшая за семнадцать лет приспособиться к прихотям сыновьего организма. Каждое утро она ждала в постели, когда сын удостоит подарком отхожее место, потом собирала себя на работу и спускала за сыном, а там и сама писала в стаканчик с каемкой «Ессентуки-1979».

Но вот уже неделю Леня не выходил на утреннюю процедуру, а Антонина Поликарповна, возвращаясь с работы, проникала в квартиру, заткнув нос пальцами, и сразу бегом к окну. Наконец, посреди ночи она высидела приход сына в полудреме. Леня задумчиво мусолил пачку «Мальборо», похожую на дуршлаг и вынутую из домашнего тайника.

— Ты бы лучше своим клиентам дырки в сигаретах делала, — укорил он мать. — А я, между прочим, на черном рынке деньги за них плачу.

— Бросил бы ты курить, сынок, — попросила Антонина Поликарповна.

— Мама, вот взять и бросить курево для меня так же трудно, как рукоблудство.

— Что с тобой случилось, сынок? Где ты бродишь по ночам?

Леня заранее подготовился отвечать на такой вопрос.

— Ты только не удивляйся, — сказал Леня. — Я решил побыть американцем.