Страница 34 из 38
"Белая акация" позволила читателям увидеть авторов. Это очень способствует тому, чтобы услышать и понять друг друга. Многих она подтолкнула к тому, чтобы попробовать свои силы в документальном кино.
Геннадий ХАЗАНОВ, киновед
Теги: искусство , кинематограф , живопись , литература
Территория моей любви
Большая семья
Отец
Было такое понятие в XIX веке - человек с правилами. Это означало: до сих пор иду, а уж дальше - увольте. Можно во всеуслышание сказать: "Не пойду дальше", - и быть за это расстрелянным. А можно молча не пойти дальше и - остаться в живых... То есть можно добровольно встать на эшафот - такие люди у меня вызывают восхищение. И в то же время я не могу осуждать тех, кто сохранил себе жизнь, не декларируя свою точку зрения, но и не совершая зла. К таким людям принадлежал мой отец.
Это, кстати говоря, облегчает мою внутреннюю жизнь. То есть я избавлен от необходимости, насилуя себя, за что-либо его прощать. А прощать в любом случае я был бы вынужден. Ибо это было бы, конечно, правильно.
Мне посчастливилось унаследовать у отца его быструю реакцию на все проявления жизни. У нас один стиль юмора. Он хохотал, когда я что-то рассказывал, а я умирал со смеха, слушая его. Ещё похожи мы тем, что при природной лени, при страшном нежелании включаться в чужую жизнь всегда заставляешь себя встать на место человека, у которого проблема, идёшь и пытаешься помочь.
Со стороны могло казаться, что быть сыном Сергея Михалкова - молочные реки и кисельные берега. Но это приносило не одну лишь радость, но и огромные проблемы - те люди, которые не любили моего отца, но не могли до него дотянуться и сделать ему что-то дурное, вымещали свою "нелюбовь" на его детях.
В этом смысле мы с братом нахлебались... Но затем мы с отцом почти поменялись ролями. Если в детстве, отрочестве, юности мне доставалось из-за чьей-то ненависти к отцу, то затем уже ему стало доставаться из-за ненависти ко мне. Но весь этот надоедный шум, звон комариный его ничуть не волновал...
Были у меня в более зрелом возрасте и трудные разговоры с ним, и серьёзные споры.
В какие-то моменты помню отца неожиданно очень жёстким по отношению ко мне. Однажды мы ехали в машине на дачу. Шёл чемпионат мира по футболу, и я торопился к телевизору. И вдруг заспорили о том о сём. Я говорю: "Да ладно тебе, "...а у Тома, а у Тома ребятишки плачут дома". Пишешь всякую ерунду..." Он остановил машину и сказал: "Между прочим, то, что я пишу, кормит тебя, твоего брата и всю семью. Выйди из машины". И, глазом не моргнув, высадил меня и уехал. Я остался посреди дороги и пешком добирался, наверное, километров двенадцать. И, честно говоря, многое понял. Причём не испугался, что чего-то недополучу или меня накажут. Просто подумал, что это ведь чистая правда: какая тут может быть "вольная критика", если питаешься с руки того, кого ты осуждаешь? Или уходи из дома, или принимай всё как есть.
Отец никогда не давил на нас. И я должен сказать, что только теперь, вспоминая его, понимаю, что такое настоящий аристократ. Его невозмутимость, даже безропотность в приятии всевозможных проблем - принцип, по которому он жил сам и учил жить нас: "От службы не отказывайся, на службу не напрашивайся". Приятие им всего, что происходит, как данности, и неучастие в том, в чём он не желает принимать участия, и та лёгкость и свобода, с которыми он говорил и делал то, что думает, даже сейчас изумляют и восхищают.
Никакого участия в выборе моей профессии отец не принимал... Он всегда держал ту дистанцию, которая позволяла нам с братом быть самостоятельными, и вмешивался только тогда, когда понимал, что это необходимо.
Он даже не знал, в какой именно из дней 1972-го меня забрали в армию и куда я попал (так что все сплетни о том, будто он пытался отмазать меня, звонил министру обороны, лишены малейшего основания). Только получив первое письмо, которое мне разрешили после принятия присяги написать, он с удивлением узнал, что я нахожусь на Тихом океане, на Камчатке.
Долгие годы мы с отцом жили в достаточной автономности друг от друга. Разговаривали по телефону, но виделись нечасто. Может быть, поэтому теперь, когда его уже нет, у меня отсутствует ощущение, что я его потерял... Он всё время со мной.
Когда отец скончался, его гроб на ночь установили в храме Христа Спасителя, монашенки по очереди читали Псалтирь... На другой день - во время отпевания - храм забит был до отказа, шли и шли люди проститься с отцом, - и не было ощущения ни тлена, ни смерти. Скорее наоборот - покоя и света... Конечно, нет больше человека, которому ты можешь сказать "папа", но это однажды приходится пережить всем. Нам ещё очень повезло, что он был с нами так долго.
Несколько лет назад (а кажется, совсем недавно), когда мы всей семьёй отмечали юбилей брата, папе кто-то позвонил, и он сказал: "Не могу разговаривать, тороплюсь на семидесятилетие сына". А семидесятилетний Андрон в это время сидел за праздничным столом и говорил кому-то: "Мы ждём, сейчас приедет отец..." Это огромная редкость и большое счастье.
О воспитании
Моя мама часто говорила: "Воспитывать надо, пока поперёк лежит, лёг вдоль - уже поздно!"
Поэтому надо водить детишек в церковь, в воскресную школу, читать им русские сказки. Тогда, подрастая, они будут ощущать себя частью великой Родины, её истории и культуры.
Так и воспитывается самое главное - национальный иммунитет. Если он с детства прививается, потом никакие "прыжки и гримасы" жизни не страшны. Ты всегда в минуты сомнения и неуверенности сможешь обратиться к тому бесценному опыту семьи, детства.
Я думаю, какими бы методами "сознательно" нас ни воспитывали, та особенная атмосфера, которая витала в доме, непроизвольно высветлила и ту атмосферу, которую мы потом любовно пестовали и в других домах - в тех, где мы растили уже наших детей. И надеюсь, которую теперь наши дети создают в своих домах. Неуловимая аура[?]
Вообще о воспитании много спорят - то ли так воспитывать, то ли эдак. Либо разрешать всё и жалеть, либо не разрешать и жёстко управлять становлением ребёнка. Но мне кажется, главное, чтобы это было абсолютно органично во всех смыслах. Часто возникают споры: пороть, не пороть, наказывать, не наказывать? Я не знаю общего правила.
Если говорить про мою жизнь, то да, меня пороли. И довольно больно и обидно. Но уже тогда я понимал: меня никогда не наказывали просто так, из желания доказать превосходство взрослого над ребёнком. Самые серьёзные наказания полагались за враньё, что, собственно, осталось уже и в моей семье.
Здесь важно, чтобы в основе всех взаимоотношений (включая самые строгие наказания) лежали уважение и любовь.
Помню, как однажды я пришёл домой (наверное, мне было лет четырнадцать или тринадцать). И отец унюхал запах, не свойственный ребёнку, - запах алкоголя. Я не был пьян и действительно почти не пил. Во дворе мне дали глоток пива. Я его попробовал и больше пить не стал. И когда отец спросил меня: "Что ты пил?" - я ответил: "Просто пиво".
Со словами: "А что, в пивных ш-школьники сидят?" - я получил затрещину, которая в моём сознании теперь прочно связана с великой русской литературой. Я летел мимо книжного шкафа, и там мелькали фамилии: Толстой, Достоевский, Чехов, Ахматова...
Потом, в течение жизни, я довольно часто вспоминал эту оплеуху. Не потому, что она меня навсегда связала с русской литературой, а потому, что, иногда оказываясь в таком же положении, как мой отец, - уже по отношению к своим детям, я понимал, что бывают ситуации, при которых вопрос надо решать сразу - резко и неожиданно, для того чтобы дать понять ребёнку, насколько важно и значимо для меня и для него то, что он сделал.