Дорога без привалов

Это был бы, конечно, совсем необычный, уникальный музей, и как благодарны были бы нам за него наши потомки! Да и поколениям ныне живущих такой музей мог бы рассказать ой как много важного, поучительного…

Но если в наших силах сохранить материальные следы многотрудной деятельности предков, то сами-то они, работяги, вынесшие на своей шкуре всю тягость демидовской каторги, ушли и уходят безвозвратно. Вот почему мне хочется рассказать о встречах со стариками, представителями рабочего люда дореволюционной поры, гражданами двух эпох. Чтобы застать их, посмотреть на них и послушать, я специально приехал на завод еще в 1948 году.

Записи мои уже пожелтели от времени.

… Черный, запыленный, сбитый плотно, но нескладно, старый металлургический завод притулился на берегу зеленовато-грязного Тагила. Давно обомшели потемневшие стены древних корпусов. Впрочем, их оставалось уже немного: целиком сохранились главным образом склады — бывшие демидовские «магазины» да конюшни. А цехи были или перестроены, или выстроены вновь. И все же на всем заводском комплексе лежала печать древности, и территория оставалась прежней, и цехам на ней было тесно — они лепились, жались друг к другу.

Уже вовсю работал его внучек-великан — Ново-Тагильский металлургический, совсем еще молоденький: он выдал первую продукцию лишь в 1940 году. Но и дед-старикан тяжко, с одышкой, однако честно, старательно трудился, стараясь не очень отставать от стремительной поступи века.

Только — стараясь. На деле не получалось. Новое, переплетаясь со старым, вытесняло его и здесь, но победить окончательно не могло. К примеру, раньше и шихту подвозили и загружали в домну только с помощью лошадей. Теперь все это подвозили паровозы, ссыпали в бункера, а оттуда по воздушным рельсовым дорожкам— бимсам — руду и шихту развозили… лошади. Все-таки лошади! Правда, на верх домны груз подымали уже мощным машинным подъемником. А наверху — опять лошадка…

Инженеру, занимающемуся историей техники, было бы, наверное, очень интересно наблюдать этот процесс переплетения различных методов и средств труда. Меня же интересовали люди.

На заводе в то время еще сохранилось немало представителей старой гвардии тагильских металлургов. Не только поименно, но и в лицо и по биографиям их все знали — и на заводе, и в городе. Их фотографии висели в городском музее на самых почетных местах. Живые свидетели истории, ставшей уже седой, сами седые и старые, они в то же время были и активными участниками строительства новой жизни.

Сначала, после первого знакомства с ветеранами, мне было даже как-то немного удивительно, что это во всех отношениях современные люди, и, когда они вспоминали демидовскую старину, в них просыпалось вроде бы изумление перед диким, нелепым прошлым. Но, вспомнив, окунувшись мысленно в это прошлое, они с не менее искренним удивлением смотрели на нынешний завод как на какое-то радостное чудо.

— И смех, и грех про наше былое молодым рассказывать, — с усмешечкой говорил доменщик Семен Семенович Дружинин, которому шел восьмой десяток лет. — Я, к примеру, с чего начинал? Светильщиком на домне был приставлен. Это, значит, такая специальность была. Под домной у нас болталась одна пятнадцатилинейная керосиновая лампа — вот и все освещение. Так что делали? Щепали из дров лучину, и той лучиной пацаны горновым подсвечивали. Светильщиками назывались… Тяжко было на домне-то. А теперь… Много завод изменился. Прелесть посмотреть. Теперь, просто сказать, с прежним несравнимо. Отошло время палку через колено гнуть да хребет ломать. Теперь все больше — кнопочку нажал, и пошло. Механизация! А про лучину вспоминать — смех один…

Я сидел у него дома в большой и чистой горнице с гераньками на подоконниках. Семен Семенович, седой и сухонький, то присаживался к столу, покрытому гарусной скатертью, то прытко вставал, чтобы достать и показать мне фотографию или какой-нибудь документ.

— Механизация! — с удовольствием повторил он, но в интонации я уловил и что-то, похожее на сожаление: видно, все же горько было старику, что эта самая механизация не побаловала его смолоду. — Дак ведь, надо сказать, у всякого времени свои радости. Сейчас механизация — радость. А, помню я, в двадцать третьем году, после войн и разрухи, осенью задули мы в первый раз нашу домнушку. Сколько лет холодная, порушенная стояла, а тут — первая плавка. Вот оно радости-то было! И без механизации. Главное: своими руками свой, народный завод пускали, советский. И тут же другая радость была: всем, значит, участникам плавки выдали по пуду сеянки да по два фунта сахара. Богатство. А?..

В то время его уже подпирал сын Александр, тоже ставший доменщиком. Когда в 1929 году Пятый съезд Советов утвердил первый пятилетний план и взбудоражил страну небывалый лозунг: «Пятилетку — в четыре года!» — социалистическое соревнование развернулось и среди тагильчан. Семен Семенович работал мастером второй домны, а Александр Семенович — первой. И сын вызвал на соревнование отца.

— Не знаю, считал он мои годы ай нет, а вызвал, — с довольной усмешкой вспоминал старик. — Ничего, хорошо соревновались. Только, знаешь, одолел он меня.

Верно, коллектив младшего Дружинина оказался впереди: 118 процентов нормы. Старший отстал на пять процентов.

Ему приятно было вспоминать об этом. Приятно, что он в соревновании с молодыми не ударил в грязь лицом, приятно, что сын оказался таким умелым и прытким, приятно, что род дружининский в славе.

— Почетом нас не обошли. Мы с сыном — люди принятые. В горкоме ли, у директора — всюду руку пожмут, про здоровье спросят и заботу оказывают. Дров прислать или что, на курорт отправить — отказа не бывает.

Семен Семенович, когда мы познакомились, уже получал, конечно, пенсию, и не простую — персональную, но трудиться на заводе продолжал: «Дома хуже кости ломит». Естественно, работу ему дали полегче — сторожем, именовали вахтером. На завод приходил он задолго до своей смены и, конечно, обязательно заглядывал в цех. У печей командовал сын. Отец со своими советами не лез — так, постоит, посмотрит на родные печи, подышит жарким горьковатым воздухом и идет на свою стариковскую вахту — работать, вспоминать.

Любовно показывал он мне свой орден Трудового Красного Знамени, именные часы от незабываемого Орджоникидзе, многочисленные Почетные грамоты, даже от американских рабочих, — все это бережно хранилось у старика, все волновало его и радовало безмерно. Он больше не вспоминал о тягостных кабальных днях дореволюционной поры и несколько раз повторял одну и ту же горделивую, видимо, выношенную в сердце фразу:

— Принятые мы люди, одним словом, принятые…

Другой из старой гвардии, несколько иного склада, был мастер прокатного цеха Терентий Зотеевич Лапин. Он провел у прокатных клетей более полувека, начинал в 1897 году. Обращало на себя внимание его лицо — словно литое из меди, загорелое, твердое, неподвижное. И широкие усы сковывали губы — улыбки не дождешься. Взгляд был внимательный, настороженный: старик плохо слышал. Грохот валков и сутунки «забил» уши. Говорил он не торопясь, выбирая слова нужные, наиболее точные.

— Дикая у нас была работа, крутая. А бестолковая. Машины вода крутила. От бога зависели. Нынче дождя не просим. Электричество. Даем за смену железа целый состав! А тогда для такого неделю надо было пот лить. Все изменилось. Если бы вырыть из могилы старого прокатчика, глазам бы своим человек не поверил.

О прошлом Терентий Зотеевич рассказывал очень скупо, о современности — с большой охотой. Говорил о своих дочерях-инженерах, об учениках-вальцовщиках.

— Молодежь теперь отменно против прежней отличается. Очень развитая.

Они все, все эти старики, говорили о молодежи охотно и с удовлетворением.

— Очень хорошо пацаны дело правят, — говорил Семен Семенович Дружинин. — Нашей они закалки. Из одного с нами теста. А вот закваска у них другая — подобротнее.

А Василий Михеевич Бушин, работавший на заводе с 1908 года и прошедший путь от монтера до начальника электроремонтного цеха, в одной из наших бесед обронил как-то невзначай: