Страница 34 из 42
Карта Парижа около 1540 года
Прежде чем стать Юродом Света – и даже какое-то время спустя, – Париж был городом грязи, вони, мусора, пыли и сажи. В 1780-х годах с городских улиц вывозили по 270 тысяч кубометров мусора в год, еще около 30 тысяч приходилось на содержимое отхожих мест. Санитарные условия конца XVIII века мало чем отличались от предыдущих столетий, разве что количеством отходов да появлением профессии «мусорщик». С XVI века Париж стоял на выгребных ямах, они источали миазмы и зловоние.
Бытовой мусор вперемешку с требухой, испражнениями и падалью сваливали втянувшиеся вдоль улиц сточные канавы. Туда же выбрасывали трупы недоношенных младенцев. Еще в конце XIX века префекты издавали циркуляр за циркуляром, предписывавшие обязательное захоронение мертвого плода. (Трупы младенцев выбрасывали в канавы, реки, оставляли в общественных уборных или, после 1900 года, в коридорах метро, потому что за самые дешевые похороны надо было отдать пятидневную зарплату.) Только дождь да небольшие товарищества, занимавшиеся продажей удобрений, заботились о чистоте улиц. Сточные канавы напоминали овраги, во время ливней по ним с ревом неслись грязевые потоки, и вплоть до XIX века бедняки промышляли тем, что помогали своим богатым согражданам одолевать эти препятствия, переводя их за небольшую плату по самодельным мосткам. Из канав помои стекали в Сену. Нестерпимое зловоние реки в районе Лувра побудило короля Франциска I купить замок Тюильри ниже по течению. Впрочем, там пахло не многим лучше.
Домье. Купальщики. 1840
Выгребные ямы чистили по ночам: шум стоял, как при артобстреле. Трубы текли; тяжелые телеги корежили здания, продавливали тротуары, беспокоили спящих. Однако в ямах скапливалась лишь часть отходов. Судебные архивы 1840-х годов содержат немало дел о привлечении к ответственности домовладельцев и слуг за опорожнение ночных горшков из окон верхних этажей. В этом же десятилетии появились первые общественные уборные (pissotieres или vespasie
Содержимое выгребных ям просачивалось в землю, заражая питьевую воду в колодцах, а воздух дымился от гнилых испарений. В повести «Златоокая девушка» (1834 год) Бальзак описывает дома, стоящие по колени в грязи и мусоре. Ученик Фурье, инженер Виктор Консидеран, называл Париж фабрикой нечистот. Тридцать лет спустя забастовка золотарей вдохновила Флобера на создание оды в характерном для той эпохи натуралистическом стиле. Начиналась ода с «Хора какающих», а заканчивалась извержением выгребных ям – Париж оказывался погребенным под слоем нечистот, «как Геркуланум под лавой».
Однако к концу 1860-х годов фантазии Флобера уже потеряли свою актуальность. Железнодорожная мания, охватившая страну в сороковые годы, к пятидесятым сменилась чем-то вроде водомании. Люди боялись эпидемий, вспыхивавших из-за грязной воды и воздуха. Но только радикальное обновление французских городов – как над, так и под землей – в эпоху Второй империи сделало проблему воды и уничтожения отходов первоочередной.
Идея пришла на континент с Британских островов. Антисанитария терзала Англию веками. В 1844 году под Виндзорским замком обнаружили 53 переполненные выгребные ямы – причину постоянных хворей и недомоганий обитателей дворца. В 1849 году сточные трубы и канавы сбрасывали в Темзу более 9 миллионов кубических футов жидких отходов, а место слива находилось по соседству с главным лондонским волозаборником. В тот год более 14 тысяч жителей столицы умерли от холеры (а в 1854 году – еще 10 тысяч), и журнал «Spectator» обвинил водопроводные компании в том, что они поят людей «раствором экскрементов разной концентрации». Несколько лет спустя начнут всерьез подумывать о строительстве нового здания для Британского парламента – уж слишком сильно воняла под окнами Темза. К счастью, как раз в это время (1849 год) постановлением парламента выгребные ямы были запрещены. В начале пятидесятых годов вместо них начали активно сооружать систему сточных труб, и когда в 1865 году она заработала, кривая смертности в Лондоне резко пошла вниз.
Дональд Рейд только мельком упоминает, что Наполеон 111 и префект Парижа барон Османн следовали примеру лондонцев; он – в отличие от меня – не рисует столь ужасающих картин доканализационной эпохи. Предмет его повествования – новшества (Гюго назвал их революциями) времен Второй империи. Кое-что делали и до 1848 года: закрывали открытые стоки; строили новые; выгибали их дно, чтобы обеспечить бесперебойное течение воды; сооружали шлюзы. Но во время ливней содержимое стоков продолжало выплескиваться на улицы, и по-настоящему за канализацию взялись в 1850 – 1860-е годы, когда Османн разрушил Париж, чтобы выстроить его заново.
Домье. Суп. 1853
Однако санитарные реформы не сводились лишь к созданию новой канализации. Отдельная история – рассказ о том, как Париж избавлялся от своих свалок. С 1781 года Монфокон, расположенный на северо-востоке, был единственной городской свалкой. Прежде там стояли виселицы, и трупы преступников разлагались вместе с дохлым зверьем среди вздымавшихся все выше гор мусора. С навозной вонью мешалась вонь гниющих туш, которые привозили со скотобоен. К 1840 году здесь образовался громадный пятиметровый пласт из жирных белых червей, питавшихся неиссякающими потоками крови. Червей продавали рыбакам, а процесс естественного гниения превратил Монфокон в огромный смердящий пруд. Большая часть этого месива просачивалась в землю, оттуда – в колодцы северной части Парижа, ветер же разносил зловоние по всему городу.
И все же, как говорят жители графства Йоркшир, «где грязь, там и карась». Нашлись желающие превратить отходы в доходы. Считалось, что человеческие экскременты – наилучшее удобрение, а в литре мочи достаточно азота, чтобы вырастить килограмм пшеницы. Если же содержимое выгребной ямы соединить с углеродом, получится сырье для парфюмерной промышленности. Сеть ужасных канав, до краев заполненных испражнениями, предлагалось превратить в промышленный поселок – Аммониаполис. Впрочем, даже розы, выращенные на фекальных удобрениях и подаренные мадам Османн, не убедили упрямого префекта. Он не уступил. Сначала Монфокон закрыли для живодеров и ночных золотарей. Затем, уже в 1860-е годы, свалку превратили в живописный парк Бют-Шомон, входящий в кольцо зеленых насаждений, которыми Наполеон III окружил Париж.
Но как ни занимательна тема Монфокона, внимание Рейда остается прикованным к канализации и к той исторической перспективе, которая открывается во взгляде из подземного мира, – неожиданной, очистительной, вдохновляющей.
Домье. Ноша. Около 1860
Одна из наиболее оригинальных глав книги описывает использование отходов человеческого бытия. Так, появляется идея использовать тепло, выделяющееся при брожении фекалий, для отопления гор Оода, а сожженный мусор – для производства удобрений. Однако наиболее перспективным делом был поиск надежных способов очистки воды, которые сделали бы ее пригодной для повторного использования или, по крайней мере, для орошения.
В 1842 году великий реформатор санитарного дела в Англии Эдвин Чедвик предложил перекачивать сточные воды для удобрения полей. Таким образом, городские отходы возвращались бы обратно в город уже в виде продуктов питания. Десять лет спустя социалист-утопист Пьер Леру предложил проект, названный им circulus. Леру задумал ввести подоходный налог экскрементами, в результате чего, по его мнению, повысилась бы урожайность, исчезла нищета, а отходы способствовали бы общественному процветанию. Виктор Гюго, посетивший Леру в Джерси, где оба они скрывались от преследований Наполеона III, намеревался обнародовать эту теорию в романе «Отверженные».