Легенда о Вавилоне

Новая эпоха в жизни вавилонского мифа началась незаметно: после того как гуманисты и религиозные реформаторы, вслед за Иоганнесом Рейхлином, составившим первую европейскую грамматику иврита, обратились к первоисточнику Ветхого Завета, Библию стали заново переводить с оригинала (М. Лютер) и построчно ее комментировать (Ж. Кальвин). Тогда и зародилась классическая европейская филология, приведшая к постепенному открытию многослойности древних текстов (результатами этих исследований мы не раз пользовались на протяжении нашего труда). Дальше — больше. В XVIII в., после эпохального труда Гиббона «Закат и падение Римской империи», возникла историческая наука. История перестала быть чистой беллетристикой, а стала, хотя бы частично, систематической научной дисциплиной (хотя владение литературным стилем историкам по-прежнему не вредит, и даже является профессиональным показанием). Общественный резонанс исторических исследований уже тогда был закономерно высоким. Достигшая зажиточности европейская культура решила объяснить свои успехи, а заодно и выяснить их происхождение. Так Вавилон стал предметом, о котором образованным эрудитам полагалось знать. Началось восстановление традиции.

В течение Нового Времени Библия и классическая культура существовали параллельно; при этом обращаться к христианским религиозным текстам можно было только с официально утвержденными намерениями. За отступление от них можно было легко сгореть на костре, или, в более вегетарианские времена, угодить на веки вечные в довольно душную камеру. Однако постепенно на Библию стали смотреть как на исторический источник, тем более что отдельные части Ветхого Завета действительно являлись летописными сводами и отрицать это было довольно сложно[694]. В результате Священное Писание привело европейскую мысль на древний Восток. Началось обращение к далекому прошлому, постепенно заманившее ряд искателей приключений к тем холмам, под которыми скрывались остатки великого города. Так реальность столкнулась с легендой. И легенда была по-прежнему очень сильна.

Но настолько черными красками был раскрашен легендарный Вавилон, настолько антихристианским и антиобщественным он должен был казаться, что с течением времени это вызвало неимоверный интерес к Вавилону реальному. Когда же в течение XIX в. влияние церкви ослабло, а структура общества изменилась, — то звезда Вавилона вдруг засияла каким-то новым светом. Ведь ни парижан, ни нью-йоркцев не смущает, что их города называют «Вавилонами». Это слово снова стало в соответствии со смыслом 11-й главы Книги Бытия обозначать великий город — центр мира[695]. Так миф о Вавилоне начал брать реванш у породивших его цивилизаций — на всех фронтах[696].

Все это возникло не на пустом месте — отнюдь! Образ Города затаптывали много веков, а он этому неуклонно и, как мы видим, успешно сопротивлялся. Борьба шла нешуточная, и победить в ней оказалось невозможно. Потому что главной из вавилонских легенд была легенда о плотском пороке, о похоти, о неконтролируемом сексуальном влечении. Ведь сколько ни объясняй людям, какие символы должны стоять за понятием вавилонской блудницы, нормальному человеку при слове «блудница» становится не до символов и учено-философских интерпретаций. Вместо этого он представляет себе вполне определенные вещи (и отнюдь не всегда успевает овладеть оными помыслами, разбив, по приведенному выше примеру, порочных «вавилонских младенцев» своего подсознания). Именно здесь поединок христианской цивилизации с Вавилоном не прекращался ни на день, и вот тут ее ждали всегдашние неудачи, которые она пыталась замаскировать жестокостью, имеющей очень мало общего с Нагорной Проповедью. Эту часть истории культуры никак нельзя оставить без внимания, не говоря уж о том, что до сих пор данная проблема стоит чрезвычайно остро.

Любое «всеобъемлющее» философское учение пытается регламентировать все сферы человеческой активности — полностью и без остатка. Это очень хорошо подметили мыслители XX в., пытавшиеся проникнуть в природу тоталитаризма и оставившие яркие его описания, в том числе и сделанные изнутри. Однако секс — гораздо больше, чем одна из подобных сфер. Он, во-первых, малоконтролируем как обществом в целом, так и человеком в отдельности, во-вторых, не поддается философскому истолкованию, а в-третьих, неотъемлемо присутствует в человеческом сознании и подсознании. Сексуальные образы и влечения являются, таким образом, соперником любых учений или стремлений, которыми могут быть захвачены мысли конкретного индивидуума, его, с позволения сказать, интеллектуальная деятельность. Духовная и физическая «неустранимость» полового акта из человеческого бытия и сознания одновременно, его «всеобъемлющность» совместно с известной «специфической иррациональностью»{225} представляли серьезные идеологические проблемы для всех религиозных или квазирелигиозных (коммунизм, фашизм и т. п.) систем. С точки зрения христианства (вслед за иудаизмом), сексуальные таинства к тому же были и неотъемлемой частью враждебных языческих религий. Поэтому подобная активность нуждалась в еще более строгой, по сравнению с другими учениями, регламентации.

Мы уже говорили о сексуальном законодательстве иудаизма, о его строгости по сравнению с древними вавилонскими нравами. Сексуальная жизнь греко-римского мира тоже развивалась по своим законам, и нормы ее сильно отличались от иудейских. Поэтому логично, что оппоненты обоих миров, первые христиане, с легкостью приняли сексуальные регламентации иудаизма, но, как подобает идеалистам, решили их «очистить» еще тщательнее. Результатом было запрещение развода: «Что Бог сочетал, того человек да не разлучает»{226}, несмотря на оговорку о его возможности в случае прелюбодеяния. Более того, имела место даже рекомендация полного воздержания: «Говорят Ему ученики Его: если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться. Он же сказал им: не все вмещают слово сие, но кому дано». После чего следует ставшая очень известной фраза, в которой дается определение воздерживающимся от половых сношений аскетам: «Есть скопцы, которые сделали себя сами скопцами для Царства Небесного»[697].

Не известно, являются ли эти слова истинными речениями Иисуса или вложены в его уста Евангелистом. В любом случае, подобная точка зрения была популярна среди ранних христиан, поэтому ее возникновение и обоснование трудно назвать случайным. Логическое завершение данные идеи получили в 1 -м Послании Павла к Коринфянам, где несколько раз указывается, что женившиеся или вышедшие замуж «не согрешат», но «таковые будут иметь скорби по плоти». Поэтому «имеющие жен должны быть, какие имеющие», а «выдающий замуж свою девицу поступает хорошо, а не выдающий поступает лучше», ибо неженатые и незамужние заботятся «о Господнем», а семейные — «о мирском»{227}. В той же главе еще более ужесточается запрещение развода (хотя все же не окончательное), и, что самое главное, обосновывается разрешение внутрибрачных половых отношений. Оказывается, их приходится терпеть, потому что ничего не поделаешь: «Но в избежание блуда, каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа… Впрочем это сказано мною как позволение, а не как повеление… Безбрачным же и вдовам говорю: хорошо им оставаться, как я; Но если не могут воздержаться, пусть вступают в брак; ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться»[698]. Исторически же многие века наиболее важным продолжал оставаться первый стих данной главы: «Хорошо человеку не касаться женщины»[699].

694

К Ветхому Завету было легче подступиться: для христиан его важность уступает Завету Новому. Многие экклесиастические писатели даже считали, что творения отцов церкви, знавших о пришествии Спасителя и Его учении, имеют первенство перед сочинениями дохристианских пророков.

695

В фильме «Спаси и сохрани» (1989) сокуровско-флоберовская Эмма просит у лавочника карту Парижа. «Да хоть Вавилона! — отвечает тот. — Или любой другой иностранной столицы».

696

Примерно со второй половины XIX в. различные «вавилонские» термины появляются в европейских языках, возникают в произведениях литературы, музыки, философских штудиях и т. п. (подробнее см.: Zumthor P. Op. cit. P. 15–26; Glassner J.-J. Op. cit. P. 82–87, 199–228).

697

Матф. 19:10–12. Современный феминизм полагает, что Спаситель призывал развратных апостолов к моногамности (напр.: Ranke-Heinema