Легенда о Вавилоне

Только не слишком ли длинен список того, что погибнет[684] — товаров, плодов, драгоценностей? Нет ли в душе у автора легкого, совершенно подсознательного сожаления об исчезновении сокровищ человеческих, не борется ли он с ним, не преодолевает ли себя, перечисляя все, что должно исчезнуть с лица земли?

Впрочем, Иоанн Богослов идет много дальше. Помимо блуда, есть гораздо более важная причина гибели новозаветного Вавилона: «И в нем найдена кровь пророков и святых и всех убитых на земле»{219}. Вот за это он готов уничтожить блудницу-мир целиком, без остатка, вместе с «голосами поющих и играющих на свирелях», вместе с «художниками», «шумом жерновов» и даже «голосами жениха и невесты». Навсегда. «Повержен будет Вавилон, великий город, и уже не будет его»{220}.

Не предупреждение ли это, не пророчество ли, навеки обреченное быть грозным напоминанием человеку: вот, что ждет тебя, коли возгордишься и возвеличишься, если погрязнешь в грехе и неправде. Апокалипсис не только осуществляется каждодневно: дистанция между нами и «концом света», между сегодня и Страшным Судом совершенно такая же, какая была у наших предков. И то, что мир не погиб при жизни прошедших поколений, означает лишь одно: прегрешения праотцов, сколь тяжелыми они ни были, оказались недостаточными для гибели нашего мира, возможно потому, что кто-то их искупил, хотя бы частично. Но спасен ли мир или произошла лишь отсрочка неизбежного? На этот вопрос ответ тоже дается ежедневно: пока мир спасают, он останется жив. Пока спасающих больше, чем роскошествующих и блудодействующих — он жив. И путь к спасению, кстати, давно указан. Поэтому не надо притворяться, будто вас не информировали, дорогие мои читатели. И будто вы ни за что не отвечаете, ничего не можете, ничего не сможете. Как будто до вас мир спасали какие-то невероятные богатыри, не вы — нет, такие же были люди, со слабостями и недостатками. И страшно им было, и больно, и мерзости вокруг было предостаточно, и возможность уклониться и спрятаться тоже присутствовала. Как существовал и более изощренный и неоднократно применяемый образованными людьми вариант тех же действий: притвориться, что спасение мира — это не для тебя, что жизнь заключается в отрицании или отстраненности: холодном наблюдении за бытием или даже в том, чтобы отгородиться от действительности как можно более высокой и прочной стеной.

Но отринуть мир — то же самое, что отринуть себя. Даже у праведников не может быть ликования от гибели мира, как бы ни пытался нас в этом убедить Иоанн в последних главах своего сочинения. Мир — творение Божие. Разве может быть в его гибели какая-нибудь радость? В чьей-либо гибели? Даже блудница, каковы бы ни были ее грехи, никогда не погибает одна. Страшно, когда болезнь такова, что может быть излечена лишь полным разрушением — потому что потом, если удастся уцелеть, все равно придется снова строить. И опять будет не суждено поправить совершенные ошибки, их уготовано только повторить, потому что человеку свойственно о них сразу же забывать. Потому что разрушение беспамятно — оттого его так желательно избегать.

Вот на какие мысли наводит грозное пророчество Иоанна Богослова. И не случайно образ вселенской блудницы — Города и городов, Мира и миров, цивилизаций и всей Цивилизации, символ одновременно яркий и традиционный — оказался главнейшим из образов Апокалипсиса, вторым, одновременно с Башней, важнейшим из вавилонских образов Библии. Он проник во все языки и культуры христианских наций, а многочисленные проповедники будущего использовали — и используют — эту фигуру речи для обличения великих институтов, иногда не меньших, чем языческий Рим. Пришел день, когда эти слова были брошены и в лицо самой католической Церкви[685].

Завершается Апокалипсис совершенно вавилонской, скажем больше, шумеро-аккадской сентенцией — проклятием тому, кто «приложит» или «отнимет что от слов книги пророчества сего». На первых «наложит Бог язвы, о которых написано в книге сей», а у вторых «отнимет Бог участие в книге жизни и в святом граде, и в том, что написано в книге сей»{221}. Ничего подобного нигде в Писании не встречается, за исключением Книги Второзакония[686]. Но как это похоже на проклятия стеллы Хаммурапи тому, кто «слова мои исказит, предначертания мои изменит»! Так нет ли в этом предостережении еще одного объяснения тому, почему Откровение завершило Новозаветный канон?[687] Только Откровение содержало в себе формулу священного заклятия, причем заклятия пророческого, которое недвусмысленно возвещало окончательное закрепление текста. Эта формула сразу же стала относиться ко всему Писанию[688]. Так Апокалипсис завершил Библию — ив смысле философском, и содержательном. Более чем тысячелетнее Откровение закончилось, теперь надо было его осмыслять и применять в повседневной жизни. Две последовавшие за этим тысячи лет не дают основания предполагать, что этот процесс близок к завершению.

Автору Апокалипсиса принадлежит создание подробной альтернативы обители земного порока — описание упомянутого выше «святого града», или небесного Иерусалима, содержащееся в предпоследней, 21-й главе книги[689]. Образ этот — анти-Вавилон, в который не войдет «ничто нечистое»{222}, в дальнейшем стал иногда пониматься так, что царством греха и порока является все земное существование человеческое. Небесный же Иерусалим, Царство Божие, ожидает избранных лишь в будущей жизни. Из этого следовало, что любые аспекты жизни земной являются богопротивными, а попросту — созданием сатаны. Такие умозаключения суть проявления все того же достаточно распространенного порока: поместить «конец света» или нечто, ему подобное, в каком-то определенном будущем и поэтому отрицать настоящее. Упорное желание вычитать что-либо «чисто конкретное» из великих текстов приводит к тому, что люди перестают жить, в том числе, и в самом прямом смысле.

В свое время идея отрицания «тварного мира» была с весьма печальными последствиями использована некоторыми религиозными течениями, но об этом надо рассказывать отдельно. А на протяжении двух тысячелетий распространенную точку зрения на загробную судьбу душ людских можно было описать, следуя неизвестному русскому автору XVII в., уверенному в том, что «человеку праву» Создатель «дасть почесть венца в пресветлом Сионе, грешника же посадит в темном Вавилоне»{223}. В народном сознании Вавилон был приравнен к аду — не больше и не меньше.

Место вавилонского мифа было таким образом строго определено, а образ Города приобрел малопривлекательную однозначность. Его именем стали обозначать средоточие порока, как физического, так и духовного. Не было никакой разницы, употребляли ли слово «Вавилон» Августин и Эразм или гораздо менее сведущие в Священной истории их современники — клеймо было яркое и несмываемое. Соответствующие выражения вошли во все европейские языки: можно, например, вспомнить английское «The Whore of Babylon». Нет смысла вылавливать все упоминания Вавилона у средневековых авторов. Понятно, что образ его был полностью заимствован из Священного Писания и употреблялся соответственно[690].

Не повезло всем без исключения «вавилонским» фрагментам Библии. Например, для убежденного христианина должен представлять некоторые трудности призыв разбить вавилонских «младенцев о камень», содержащийся в одном из ветхозаветных псалмов[691]. Тот же бл. Августин объяснил, что все это — аллегория, а «вавилонскими младенцами» являются дурные помыслы, от которых надо со всей строгостью избавляться[692]. Данную точку зрения в конце XIX в. прокомментировал и Вл. Соловьев: «Дух должен обнаружить свою твердость и непроницаемость для чужеродных элементов. Это правило у церковных писателей обозначается как требование “разбивать вавилонских младенцев о камень” по аллегорическому смыслу псаломского стиха: “Дщи Вавилоня окаянная! Блажен, иже возьмет и разбиет младенцы твоя о камень” (Вавилон — царство греха; вавилонский младенец — зародившийся в помысле и еще не развившийся грех; камень — твердость веры)». Вслед за этим великий философ блистательно разъясняет, как надо бороться с дурными помыслами в обыденной жизни и каковы могут быть последствия отказа от такой борьбы{224}.[693]

684

Достаточно точно совпадающий с продуктами, импортировавшимися в Рим из покоренных провинций (Koester С. R. Op. cit. P. 165–166).

685

Не в этом ли разгадка того, что Церковь никогда не заказывала изображения Вавилонской башни великим художникам для ее главнейших и величайших соборов в отличие от многих других ветхозаветных сюжетов? Не был ли ей, пусть совершенно подсознательно, этот образ как-либо неприятен? (сравнение католической церковной роскоши с «вавилонской», присутствующее в «Потерянном Рае» протестанта Мильтона, — лишь частное проявление вполне очевидной тенденции).

686

«Не прибавляйте к тому, что я заповедую вам, и не убавляйте от того» (Втор. 4:2, см. также. Втор. 12:32). Это в чистом виде определение канонического — неизменяемого — текста.

687

Напомним, что «канон» — термин древнемесопотамский, восходящий к аккадскому quami и даже шумерскому gin. Исходно им обозначался тростниковый шест — измерительный инструмент строителя (правило, линейка). Только со временем он получил те значения, в которых это слово употребляется ныне: 1) масштаб, критерий, 2) образец, 3) норма, 4) список, перечень (подробно см.: Ассман Я. Культурная память. С. 110-138).

688

Мы склонны полагать, что она, в том или ином виде содержалась в Откровении почти с самого начала существования текста — и поэтому скептически относимся к попыткам приписать различные его части разным авторам, творившим на протяжении нескольких десятилетий.

689

Есть точка зрения, что эпилог: гл. 21–22 — был создан отдельно от основного корпуса книги и другим автором.

690

Интересно, что в восточнохристианской традиции сохранилось предание, возводящее к Вавилону место «вечного обиталища царственности». Из этого следует, что эта древнейшая традиция на Ближнем Востоке так и не прервалась. В литературе позднесредневековои Руси она трансформировалось в цикл сказаний о Вавилонском царстве времен Навуходоносора, завершающихся тем, что царские регалии вавилонских владык волшебным образом оказываются в руках владык византийских, а от них и русских (подр. см.: Памятники литературы Древней Руси. Вып. 5. М., 1982. С. 182–187, 596–597). Возможно, что эта идея тоже восходит к Августину, считавшего Рим геополитической «дочерью» Вавилона (см. выше).

691

Пс. 136:9 (нумерация СП, следующая православно-католической традиции, восходящей, как мы уже говорили, к Септуагинте, в масоретском тексте данный псалом идет под номером 137). Это тот самый популярный текст, начинающийся словами: «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали» (Пс. 136:1) Считается, что он был написан во время «вавилонского пленения» или вскоре после него.

692

В другом месте отец Церкви сходным образом прокомментировал очевидный призыв Второ-Исайи «Выходите из Вавилона, бегите от Халдеев» (Ис. 48:20): «Эта пророческая заповедь имеет тот духовный смысл, что мы из града века сего, который есть общество нечестивейших людей и ангелов… должны через преуспеяние находить убежище в живом Боге» (Блаженный Августин. Указ. соч. Кн. 18. Гл. XVIII). Чуть раньше он высказался столь же однозначно: «Вавилония… разрасталась параллельно со странствующим в этом мире градом Божиим (Там же. Гл. II). Так библейский — и исторический Вавилон окончательно стал синонимом греховного «Града земного».

693

Существует стихотворный вариант перевода этого текста на русский, более близкий к мысли автора псалма: «Блажен, кто совершит над вами суд, // Воздаст за наши беды и печали, // Пусть о каменья ваших чад побьют, // Как вы младенцев наших побивали!» (Книга псалмов / Пер. Н. Гребнева. М, 1994. С. 221). Здесь, как и в оригинале, очевиден принцип талиона, чуждый евангельскому христианству.