Легенда о Вавилоне

Еще несколько замечаний. Как говорилось раньше, текст Откровения свидетельствует о том, что его автором был еврей, неплохо владевший греческим, который, впрочем, не был для него родным языком. Это указывает скорее на палестинское, нежели малоазиатское происхождение писателя. И этот палестинский еврей разговаривает с семью малоазиатскими церквами (расположенными на самом западе полуострова, в римской провинции Азия) в патерналистических выражениях от имени «Духа» и «Сына Божьего», делая суровые заключения и давая не допускающие возражений инструкции. Кого-то хвалит («Я возлюбил тебя»), других журит («имею немного против тебя»), а третьих проклинает («извергну тебя из уст моих»)[660]. Палестинский еврей, являющийся во второй половине I в. н.э. пастырем семи грекоязычных христианских епархий и имеющий смелость говорить от имени того, «Который был мертв и се, жив» — если это не Апостол, то кто? В противном случае необходимо принять, что автор Откровения Иоанна — христианский мыслитель I в., чей авторитет был очень высок для общин Малой Азии и о котором при этом не сохранилось никаких сведений ни в Новом Завете, ни в современных ему текстах.

Кроме этого упускается еще одна возможность. Одна из традиций жизнеописания Иоанна повествует об его очень долгой жизни. Если принять это положение за отправной пункт, то можно объяснить многое, в том числе известные сложности филологического и, главное, философского анализа Евангелия от Иоанна. Ведь можно представить, что этот выдающийся труд писался в течение десятилетий? Почему мы отказываем древним авторам в такой тщательности и тяге к совершенству? Отчего-то никому не приходит в голову уподоблять их наиболее великим писателям человечества.

Возьмем для примера господина тайного советника Гёте, человека большого таланта и обширных интересов. Он писал «Фауста» почти всю жизнь. Оттого создание великого немца и философски многослойно, и открыто для бесконечного анализа и многих, не обязательно совпадающих интерпретаций. А представим, что оно дошло бы до нас в анонимном виде? Каких бы только гипотез ни довелось нам услышать от ученых филологов! Не забудем при этом, что легенда о Фаусте была уже известна в течение многих веков и что ей посвящали свои произведения небесталанные авторы других народов (например Марло). Да и самому Гёте принадлежит немало «подготовительных» текстов, заметно отличающихся от окончательной версии великой трагедии. Просто необозримый простор для научного анализа и предположений о «реальном авторе» Фауста, о создании этого текста в течение столетий некоей «фаустианской школой»! Мы, конечно, отдаем себе отчет в собственном легком ёрничестве, но иногда удивительно читать сделанный образованными людьми разбор великого труда и обнаруживать, что эти квалифицированные комментаторы способны лишь на построчное прочтение текста, что они отчего-то не способны прочитать его целиком, что препараторы-аналитики совершенно не в состоянии почувствовать автора, проникнуться его духом. В силу любопытных закономерностей бытия последнее гораздо лучше удается «простым» читателям. Не по этому ли поводу автор «Фауста» замечал: «Теория суха, мой друг, но зеленеет жизни древо»?[661]

Если же Иоанн работал над своим описанием Проповеди и Страстей Христовых очень долго, то нельзя исключить и того, что не имеющий себе равных зачин четвертого Евангелия был написан позже всего: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»[662]. Это не редкость: многие авторы, работавшие над своими трудами несколько десятилетий, с годами сильнее всего переделывали именно начало текста. Потому, быть может, Евангелие от Иоанна столь многослойно и одновременно столь совершенно, что за ним стоит полвека работы? Или, если посчитать, что Апостол мог обратиться к этой работе и осуществить ее ближе к концу жизни, не менее полувека размышлений?

Откровение — произведение совсем другого жанра и, скорее всего, написано в совершенно особых условиях. Не надо только забывать, что условия эти совсем не обязательно определялись внешними, конкретными и историческими обстоятельствами. Побуждающие причины могут быть внутренними, духовными. Ни с чем не сравнимый стиль письма и неординарное построение текста, приведшее к его невероятно сильному воздействию на потомков, не оставляют сомнения: творческий источник содержался внутри автора, только своей вере он был обязан одержимостью и страстностью того, что вышло из-под его пера. Никогда бы Иоанн не смог бы сказать о себе знаменитую фразу: «…Ты ни холоден, ни горяч: о если бы ты был холоден или горяч!»{202}

Представляется, что Апокалипсис написан в результате глубокого индивидуального духовного переживания, в относительно короткие сроки (озарений могло быть два, оттого книга и делится на две основные части). Текст в дальнейшем никогда не редактировался автором, возможно потому, что он считал снизошедшее на него на острове озарение событием уникальным и невоспроизводимым. Поэтому его полное стилистическое несовпадение с четвертым Евангелием не может послужить достаточным доказательством существования двух различных Иоаннов. То же можно сказать и о философской позиции авторов. Известно, что многие крупнейшие мыслители недавнего прошлого, которым была дарована долгая и плодотворная жизнь, создали несколько разностильных и не всегда единодушных произведений[663]. Добавим еще, что апокрифическая традиция жития апостола Иоанна упоминает о его пребывании на Патмосе, хотя не связывает с этим создание Откровения[664].

Все вышеуказанные соображения ни в коем случае не могут послужить основанием для идентификации двух Иоаннов. Но совершенно исключать эту возможность не стоит. Положим на весы наших доказательств еще одну, вполне ненаучную деталь: из всех новозаветных текстов именно Евангелие от Иоанна и Откровение производят наиболее сильное эстетическое воздействие на читателя. Сколько раз и кем цитировалось Евангелие от Иоанна, пересчитать невозможно, а уж первый его стих знают все, да и в высокой литературе он парафразировался не раз и не два[665]. А к Откровению — сочинению, скорее воздействующему на воображение, часто обращались художники.

Кисти Джотто и Микеланджело принадлежат самые известные фрески Страшного Суда, менее знаменит выдающийся апокалиптический цикл Синьорелли в соборе Орвьето; наипроникновеннейшим же воплощением конца времен навсегда останутся гравюры их немецкого ученика — Альбрехта Дюрера. 

Необыкновенная эмоциональность Апокалипсиса привела еще к одному интересному повороту: взятые из него изречения послужили основой многочисленных церковных гимнов, в том числе и очень древних, восходящих к IV в. Наиболее же известным музыкальным воплощением Откровения стал знаменитый хор из «Мессии» Генделя[666]. Мы уже упоминали о том, что тексты Апокалипсиса представляют немало проблем для рядового верующего христианина и потому редко используются во время церковных проповедей и еженедельных чтений Писания — в отличие от церковных же песнопений. По меткому замечанию современного автора, рядовые христиане могут не читать Откровения, но они его все время поют{203}.

При всем при этом Апокалипсис — произведение выверенное, с продуманной внутренней структурой{204}. Иногда выделяют семь фрагментов книги, в каждом из которых, в свою очередь, описывается по семь событий (так называемые «семь семерок», их можно преобразовать и в «шесть шестерок», и в «шесть семерок»[667]). Автор неоднократно обращается к ветхозаветным текстам, особенно пророческим — из Книг Исайи, Иеремии и Иезекииля, хотя никогда не цитирует их напрямую. Тем не менее «пророческий ряд» в данном случае очевиден.

660

Откр. 1:11 и далее гл. 2–3. Считают, что это вступление добавлено к основному тексту несколько позднее. Это, безусловно, возможно и даже вероятно. Только кем? Неужели не самим автором? Максимум, на что мы готовы согласиться: «Послание церквам» написано тем же автором, но включено в текст Откровения позже кем-то из его учеников. Вряд ли кто-то, кроме самого Иоанна, осмелился бы сочинять вступительное «Послание» и вставлять его в Откровение. Существует, конечно, возможность того, что соединявший тексты компилятор напутал и ввел письмо одного Иоанна в сочинение другого.

661

Пер. Б. Пастернака. «Grau, teurer Freund, ist alle Theorie, // Und grim des lebens goldner Baum» (Goethe J. W. Die Faustdichtungen. Zurich; Stuttgart, 1962. P. 203). Эти слова произносит переодетый в профессорские одежды Мефистофель в завершение пародийного диалога с ищущим совета студентом, который в итоге (см. ч. II «Фауста», акт 2), отвергнув уничтожительно описанную Мефистофелем скрупулезную ученость, бросается в противоположную крайность и становится самовлюбленным поклонником высшего, «метафизического» знания: «Все опыт, опыт! Опыт — это вздор». В обоих случаях под мантией искусителя-резонера скрывается автор, без восторга относящийся и к шатким умозрительным построениям, и к академической выхолощенности, во все времена влекущей за собою бесплодность — творческую и философскую: «Во всем подслушать жизнь стремясь, // Спешат явленья обездушить, // Забыв, что если в них нарушить // Одушевляющую связь, // То больше нечего и слушать» (пер. Б. Пастернака). В оригинале последние строки звучат примерно так: «Когда в руках оказываются составные части, то не хватает, к сожалению, лишь духовной связи» («Da

662

Ин. 1:1. В современной евангельским текстам неоплатонической философии существовало понятие Логоса — Слова, Мудрости (Мысли) и Знания (Смысла) одновременно. Именно его использует Евангелист: «В начале был Логос и Логос был у Бога, и Бог был Логос» (История древнего мира. М., 1989. Т. 3; Свенцицкая И. С. Раннее христианство: страницы истории. М., 1987).

663

Примеров можно привести множество, дадим два, довольно элементарных. Насколько легко, только на основе филологического анализа, установить тождество автора «Руслана и Людмилы» и создателя «Истории Пугачева»? А с религиозно-философской точки зрения, один ли и тот же человек сочинил «Гавриилиаду» и стихи 1836 г.? Любопытно в этой связи сопоставить финал той же «Гавриилиады» и последние строки стихотворения «Отцы-пустынники и жены непорочны», особенно интересных некоей лексической и философской перекличкой: «Но дни бегут, и время сединою // Мою главу тишком посеребрит, // И важный брак с любезною женою // Пред алтарем меня соединит. // Иосифа прекрасный утешитель! // Молю тебя, колена преклоня, // О рогачей заступник и хранитель, // Молю — тогда благослови меня, // Даруй ты мне беспечность и смиренье, // Даруй ты мне терпенье вновь и вновь, // Спокойный сон, в супруге уверенье, // В семействе мир и к ближнему любовь!» — и: «Владыко дней моих! дух праздности унылой, // Любоначалия, змеи сокрытой сей, // И празднословия не дай душе моей. // Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешения, // Да брат мой от меня не примет осужденья, // И дух смирения, терпения, любви // И целомудрия мне в сердце оживи». Нельзя здесь не заметить, что первая молитва поэта осталась без ответа, а вот судьбу свою, как положено гениям, он предсказал исключительно точно.

664

Упоминания об этом восходят к «Церковной истории» Евсевия Кесарийского (IV в.).

665

«Но забыли мы, что осиянно // Только слово средь земных тревог //Ив Евангельи от Иоанна // Сказано, что слово это Бог» (Н. Гумилев).

666

«Аллилуйя» (использованы стихи из Откр. 19:6, 11:15, 19:16). В финале «Мессии» звучат слова из Откр. 5:12–14.

667

Удивительно, каким образом это приводит комментатора к заключению, что «нельзя даже усомниться в том, что столь мастерская композиция есть плод работы редактора» (Ford J. M. Op. cit. P. 46). А не самого ли автора?