Страница 13 из 45
Малограмотная часть населения, чувствуя себя глубоко обманутой, выражала свои настроения в более примитивной, но не менее откровенной форме. «Нас немцы накрыли врасплох. А почему? Потому что наши командиры вместо того, чтобы идти в бой, стали удирать со своими женами»; «…Эх, вы, сволочи коммунисты. Придет время, когда я первый вас буду расстреливать».
Даже сами военнослужащие говорили о том, что «…как только я попаду на фронт, буду агитировать красноармейцев за переход на сторону Германии и воевать против Советского Союза, так как из него толку все равно нет, кроме голода».
Что уж говорить о детях репрессированных родителей: «Что я видел хорошего от советской власти, кроме ареста моего отца? За что и кого я теперь пойду защищать? Нет, я лучше сделаю вот как»: тут он поднял руки вверх.
С фронта, невзирая на цензуру, доходили слухи и вести о физическом состоянии и снабжении нашей армии. Нередки высказывания самих красноармейцев о том, что «собак кормят лучше, чем красноармейцев. Я бы лучше был привязан возле столба и получал бы такое питание, как собаки». «Подарки и продукты идут командному составу, а бойцы голодают. Командный состав пьянствует и ведет развратную жизнь. Сукины сыны, пропили Россию! В НКВД сидят дураки, ничего не понимают». Не удивительно, что среди населения распространялись анекдоты о корове, которой «немцы на рога одели два белых хлеба и пустили к нам, написав, что все это она получила у них без очереди».
Продовольственный кризис, введение карточной системы, потери урожая – все тяготы войны, которые легли на мирное население на фоне тяжелейших поражений Красной армии, вызывали сильнейшее осуждение политики Советского государства. Основной экономической и политической ошибкой коммунистов население считало создание колхозов и продажу хлеба за рубеж. «Сталин дал радость детям так, что нечего им купить»; «Воюем 6 месяцев, а уже карточки ввели и есть нечего», «Все голодные сидят, я сам голоден. Завтра зарежу корову, а потом зарежу и жену… Вот до чего довели, а кричали о равенстве, где оно, когда одни сыты по горло, а другие с голоду умирают».
Особенно угнетали людей принудительные поборы государства – целевые займы, увеличение налогообложения, прикрепление производителя к земле или к станку. По указам Президиума Верховного Совета СССР за самовольный уход с работы давали от двух до четырех месяцев тюрьмы, за прогул – до шести месяцев исправительно-трудовых работ с удержанием из зарплаты 25 процентов. Учащихся ремесленных, железнодорожных училищ и школ ФЗО за нарушение дисциплины и за самовольный уход из училища (школы) несовершеннолетних подростков отправляли в трудовые колонии сроком до года. Выражение «платить Сталину алименты» укоренилось у рабочих, и «многие уже испытали на своей шкуре», как это отдавать четверть заработка. «Черт знает за что 80 рублей в месяц плачу, за опоздание на работу. Издал указы Сталин, которые превращают рабочих в рабство, а не в свободный труд»; «Выдумали какой закон, хуже чем крепостное право, хоть подыхай, а с работы уволиться нельзя»; «В Советском Союзе подневольный труд, не хочешь работать, а заставляют».
Нежелание участвовать в государственных займах, передаче однодневного заработка в фонд обороны, сборе теплых вещей отражалось в словах многих лиц, чьи высказывания воспринимались как «антисоветчина». «Прошло каких-нибудь два месяца войны, а наши уже побираются как нищие, забирают у народа теплые вещи»; «Если бы я была в силах, я бы все правительство расстреляла за такое отношение к людям, только и знают, что собирают с народа, а народу ничего».
«До коллективизации жили хорошо, и всего было много, а с ее приходом куда-то все делось и жить стало хуже». «Когда был Николашка, были крупа и кашка». «Власти дерут десять шкур, не успеет ребенок родиться, с него уже налог дерут. Раньше жили хорошо, и крепостное право было, но не сравнить с этим крепостным правом».
Простые советские женщины, уставшие от военных тягот, говорили: «Советская власть за двадцать лет ничего рабочему не дала. Провоевали один месяц, и хлеба нет, посадили на голодный паек»; «Рабочему все равно, какая власть будет – гитлеровская или советская», и жили нелепыми надеждами. «Как немецкая армия возьмет Москву, муж вернется из тюрьмы, и война кончится…»
Да и сами военнослужащие, уставшие от войны, не чаяли дождаться любого ее конца: «Война с немцами в 1942 году не закончится. Эх! Надоело так страдать всем, скорей бы что-нибудь, а нам все равно, какой бы батько не был».
Сравнивая две системы, люди делали вывод: «Все равно, кто победит, лишь бы скорей закончилась война». Люди образованные позволяли себе такие высказывания: «В СССР демократии совершенно нет. Между системами правления в СССР и Германии имеются сходства, так как в СССР правит коммунистическая партия, а в Германии – фашистская. Между фашизмом и социализмом есть большое сходство. Там – Гестапо, у нас – НКВД».
Неверие в способность государства защитить интересы своих граждан, ощущение беспомощности перед надвигающейся опасностью привели к тому, что среди населения, как пожар, стали распространяться самые невероятные слухи, и даже правдоподобные факты стали обрастать ужасающими и далекими от реальности подробностями. Все это вместе с идеально стерильными сводками Совинформбюро приводило к панике и готовности принять победу гитлеровских захватчиков, потому что «надеяться не на что, надо бежать, строить незачем, все равно все достанется немцам». «До каких пор мы будем бежать. Я бегу со Львова, Смоленска. Скоро придется бежать из Москвы. Расстреляли хороших толковых командиров – Тухачевского, Якира, а теперь бездарное командование». «В Москве полное безвластие. Наркоматы все эвакуировались. Армия отсутствует, хлеб оставлен в полях, а красноармейцы уже ходят и собирают куски хлеба. Молодая сила в стране будет истреблена по вине наших руководителей. В Москве полная паника, бомбят… Коммунисты отправляют свои семьи, а мирное население, как хотят».
Сообщения Совинформбюро были постоянным объектом недовольства населения. Люди чувствовали себя глубоко обманутыми советской пропагандистской машиной, которая твердила об оборонной мощи страны, а теперь приукрашивает реальные события и выпячивает зверства фашистов на оккупированных территориях. В особенности вызывало недоумение замалчивание размеров наших потерь и скорость продвижения немецких войск на восток. «Дела наши плохи, за три дня потеряно 374 самолета, это официально, а если неофициально, гораздо больше: если так Германия будет наступать, то мы проиграли».
Около полутора десятков дел из числа материалов надзорного производства Прокуратуры СССР касалось распространения ложной информации о положении в Ленинграде, хотя она была вовсе не ложной.
Зимой 1942 года эвакуированный из Ленинграда Л.В. Глебов в колхозе рассказывал о жизни в блокаде, говорил: «Ленинград сейчас голодает, жители Ленинграда получают в день по 125 граммов хлеба, иждивенцы, и 250 граммов хлеба рабочие, кругом валяются трупы, которые никто не убирает, вымирают целыми семьями»; «Жители Ленинграда вынуждены есть кошек и собак, за килограмм хлеба можно купить пальто». И его за распространение «ложных слухов» и антисоветскую пропаганду осудили на десять лет.
Перед читателем предстает жутковатая картина. Запуганный репрессиями народ все же не мог не высказывать вслух то, что наболело, и эти люди поплатились за свои откровения.