Страница 5 из 44
«Чем отличается в смысле статуса существования Бородинское сражение, произошедшее в 1812 году, от битвы за Москву в 1941 году? И то, и другое событие сейчас уже в прошлом, то есть с точки зрения динамической концепции времени нереальны, но когда-то оба они были такой же реальностью, как и переживаемый нами сейчас момент настоящего времени… 1де у нас доказательства того, что на каких-то интервалах мирового пространственно-временного континуума они не остаются реальностью? Что там не гремят пушки и не льется кровь? Только то, что мы их не воспринимаем? Но это как раз доказывает субъективный характер момента настоящего времени, как на этом настаивает статическая концепция».
Наглядным примером абсолютизации образа «Время-2» могут служить некоторые рассуждения другого философа:
«..Уже в силу того, что мы приписываем вещам длящееся время, мы вкладываем в глубину их некоторую долю сознания… Постепенно мы распространяем эту длительность на весь материальный мир. Так рождается идея вселенской длительности, то есть идея безличного сознания…».
Согласитесь, что образ, например, стола, предающегося фустным воспоминаниям о тех временах, когда он был деревом, вызывает некоторую оторопь, равно как и видение продолжающих стрелять пушек Бородинского боя.
Ныне принято говорить о том, что любые концепции времени есть продукт человеческого сознания. Но еще со времен Дюркгейма укоренилось представление, что продукты сознания культурно и социально обусловлены. Оба тезиса не слишком хорошо согласуются с феноменальной стабильностью «двух образов» времени. Они оказались необыкновенно устойчивыми – ни рост научного знания, ни творческая индивидуальность мыслителей не проявляются здесь так сильно, как в случаях с иными философскими концепциями.
Следует ли из этого, что образы времени – это разновидность архетипов сознания (по Юн1у) и потому они не обусловлены социально? Или устойчивость представлений о времени означает, что в чем-то кардинальном европейская культура и общество уже два с половиной тысячелетия остаются неизменными?
На наш взгляд, скорее справедлива вторая гипотеза. Во взглядах на время мы можем проследить преемственность европейской культурной традиции: как правило, каждый из мыслителей, занимавшихся этой проблемой, усердно цитировал своих предшественников, начиная с Платона и Аристотеля, а если даже не делал этого, то демонстрировал явное знакомство с их работами. Можно лишь повторить вслед за Умберто Эко: «Так мне открылось то, что писатели знали всегда и всегда твердили нам: что во всех книгах говорится о других книгах, что всякая история пересказывает историю, уже рассказанную».
Многовековое сосуществование двух образов времени не означает, естественно, их равноправия на протяжении всей истории европейской цивилизации. В эпоху Нового времени разработка концепции «Время-1» существенно продвинулась в XVII веке, когда начали бурно развиваться математика и механика. Развитие концепции «Время-2» активно развернулось в конце XIX – начале XX века, когда общественные науки резко «субъективизировались». С некоторой долей условности можно говорить о том, что образ «Время-1» доминировал в XVIII – XIX веках, а образ «Время-2» – в XX веке. Впрочем, хотя большинство современных философов в основном разрабатывают именно эту концепцию, почти никто из них, даже ярые экзистенциалисты, не отрицают существования «Времен и-1» полностью.
По мнению большинства исследователей, в европейской культуре чувство прошлого окончательно оформляется лишь к XIX веку и вслед за этим выделяется специализированное знание о прошлом, которое начинают именовать историей (до этого «история» в значении «знания» имело другие смыслы). Но до сих пор идут дискуссии о том, чем отличается прошлое от настоящего и где проходит граница между ними.
Как показывают экспериментальные психологические исследования, разделение прошлого и настоящего имеет огромные индивидуальные вариации. В психоанализе же, например, неразделенность прошлого и настоящего или присутствие прошлого в бессознательном – едва ли не отправной пункт любого исследования.
На наш взгляд, различение прошлого и настоящего тесно связано с понятием Другого. Это понятие в XX веке стало одним из базовых в социологии, психологии и культурной антропологии и постепенно укореняется в исторической науке. Другой может быть такой же, как я, и не такой, как я. В историческом исследовании понятие прошлого как Другого может означать поиски как сходства, так и различия между прошлым и настоящим.
Специалисты выделяют еще и разные типы «прошлого». Английский исследователь истории политической мысли М. Оукшот насчитал их три. Первое – это прошлое, присутствующее в настоящем, являясь его частью: дома, в которых мы живем, книги, которые мы читаем, изречения, которые мы повторяем. Все, чем мы пользуемся в настоящем, создано в прошлом – прошлом практическом или утилитарном.
Второе прошлое по Оукшоту – зафиксированное: все, что отчетливо воспринимается как созданное в прошлом. Оно может использоваться, как антикварный столик или старинная картина, но любой сразу опознает его как прошлое. А некоторые предметы могут вообще не использоваться в настоящем – например, архивные документы.
Наконец, третье прошлое – сконструированное в человеческом сознании; оно конструируется прежде всего на основе прошлого второго типа, но, в отличие от второго, это прошлое физически не существует в настоящем, присутствуя только в человеческом воображении.
Историческая наука в принципе считается общественно-научным знанием о прошлой социальной реальности. Значит, общественные науки в целом занимаются «настоящим». Так сложилось совсем не сразу. Когда-то крупные работы по исторической социологии не были исключением, каковым они стали впоследствии. Причина не только в том, что социология тогда проходила некий этап самоопределения и еще не сделала окончательный выбор. Дело и в некоторых характерных для XIX века обольщениях относительно возможности разработать универсальные или «естественные» законы, пригодные для «всех времен и народов». Эволюционный подход, подразумевающий социальную динамику, тоже ориентирован на поиски законов – развития, перехода от одной общественной системы к другой. Но затем социологи охладели к истории, а если и обращались к ней, то за редким исключением типа М. Вебера или Н. Элиаса делали это столь неумело, что вызывали у историков только раздражение.
То же самое можно наблюдать и в экономической науке: если в работах Адама Смита, Томаса Мальтуса, Карла Маркса и многих других экономистов XVIII – XIX веков исторический анализ был неотъемлемой частью теоретических построений, то в XX веке экономическая теория стала все больше пренебрегать историей. Это справедливо и для других социальных наук: структурно-функциональный анализ в некотором смысле отрезал их от прошлого.
Однако нельзя говорить, что общественные науки занимаются «настоящим»: подавляющая часть информации, с которой они работают, относится к прошлому. Биржевой маклер, оперирующий самой свежей информацией об изменениях валютных курсов, процентных ставок, котировок акций, крайне удивится, если сказать ему, что он занимается изучением прошлого, хотя, по сути, так оно и есть. Он ничем не отличается от экономического историка, анализирующего падение курса акций во время Великой депрессии. И в том, и в другом случаях события уже произошли, они уже находятся в прошлом, и вопрос лишь в том, насколько далеко это прошлое отстоит от настоящего. Историк отличается от маклера не тем, какую информацию он анализирует, а для чего он это делает: чтобы написать статью или купить какие-то ценные бумаги.