Страница 71 из 75
Онъ дѣйствительно закрылъ глаза и погрузился въ забытье. Софья заботливо приловчила ему подушку, накинула на его ноги пледъ. Онъ, не открывая глазъ, улыбнулся ласковой улыбкой ребенка въ отвѣтъ на ея заботы. Она грустно покачала головой, вздохнула и начала безцѣльно смотрѣть въ окно. А кругомъ разстилались поля, мелькали деревушки, вездѣ уже шла усиленная работа, весенняя жизнь вступала, въ свои права. И чѣмъ дальше уносился поѣздъ отъ столицы, тѣмъ зеленѣе становились и лѣса, и поля, и холмы; тамъ-же, въ Сансуси, Евгеній и Софья застали чудную картину весны въ полномъ разгарѣ. Казалось, здѣсь все — каждая травка, каждая птичка, каждый человѣкъ — все пробудилось, все ожило, все надѣялось. Евгеній слѣдилъ за этимъ пробужденіемъ къ жизни природы и людей и словно зависть зашевелилась въ его душѣ. Только въ ней, въ этой надломленной, усталой душѣ не было ни пробужденія, ни радости, ни надежды. Безъ слезъ, почти равнодушно присутствовалъ Евгеній при погребеніи княжны въ фамильномъ склепѣ, гдѣ воздухъ былъ и сыръ, и холоденъ, и спертъ; онъ былъ охваченъ какими-то иными думами, не имѣвшими ничего общаго съ этими похоронными обрядами.
Онъ видѣлъ кругомъ бодрый народъ, упорно совершающій свою тяжелую работу; онъ слышалъ толки о томъ, что ныньче весна хороша, что дай Богъ, чтобы только лѣтомъ засухи не было да подъ осень дожди по прошлогоднему сѣна не попортили въ сѣнокосъ, а то все хорошо будетъ; онъ замѣчалъ, что и Софья, окруженная родными, вся отдалась ихъ интересамъ, говорила съ ними о падежѣ скота въ прошлую осень, о необходимости прикупить еще коровенку да лошаденку, о своемъ желаніи поселиться здѣсь-же, прикупивъ землицы да построивъ новую избу около избы сестры. У всѣхъ были свои чисто реальныя заботы, говорившія о жаждѣ жизни, о надеждахъ на жизнь. Здѣсь всѣ понимали другъ друга, всѣ сочувствовали такъ или иначе понятнымъ дли нихъ заботамъ ближнихъ. Онъ одинъ былъ здѣсь чужой, барчукъ, передъ которымъ привѣтливо снимали шапки мужики, но который никого не интересовалъ и ничѣмъ не интересовался и не могъ интересоваться самъ. Разспрашивая о чемъ-нибудь мужика, онъ сознавалъ, что онъ разспрашиваетъ «отъ нечего дѣлать», и понималъ, что мужикъ сознаетъ это тоже и отвѣчаетъ только потому, что «отчего-же и не отвѣтить, если барчуку любопытно знать». Въ его душѣ распространялся какой-то холодъ — холодъ отъ сознанія, что онъ лишній здѣсь, что, толкуя съ мужикомъ, онъ только отнимаетъ у работника время, что, заходя въ семью Софьи, онъ только стѣсняетъ эту семью, радушно усаживающую его на первое мѣсто и придумывающую, чѣмъ-бы его угостить, что даже Софья, оставаясь съ нимъ, лишаетъ себя удовольствія посидѣть лишній часовъ въ своемъ кругу, среди родныхъ женщинъ и ребятишекъ, что, наконецъ, она, Софья, напоминая ему, что имъ пора ѣхать, въ сущности, рада-бы была совсѣмъ не уѣзжать отсюда и только «ради жалости» къ нему хочетъ ѣхать съ нимъ, чтобы ему было не такъ скучно, не такъ тяжело. «Она, можетъ быть, и не сознаетъ, но она рада, что она освободилась, думалось ему. — Теперь она никому не станетъ служить, она не будетъ жить чужими интересами, у нея будутъ свой домъ, своя семья, свои интересы. А у меня… гдѣ мой домъ. моя семья, мои интересы?.. Гдѣ я буду жить, какъ я буду жить? У матери? Она будетъ цѣловать и обнимать меня, покуда я буду лгать и играть роль любящаго сына. Но развѣ я умѣю лгать? Развѣ меня учили этому? Нѣтъ, учили правду говорить, держали такъ, что и нужды не было лгать, а вотъ теперь безъ лжи и шагу не сдѣлаешь. И передъ отчимомъ, и передъ матерью, и передъ княгиней, передо всѣми нужно будетъ лгать, чтобы не нажить враговъ и хоть покойно доучиться. Нѣтъ, ошибалась ma tante, заботясь, чтобы я росъ правдивымъ человѣкомъ. Кто хочетъ жить, тотъ долженъ умѣть лгать. Вотъ стоитъ мнѣ замѣтить матери, что я не люблю и не уважаю ее, что мнѣ извѣстно ея прошлое и что отъ меня не скроется ея настоящее, что я не желаю купаться въ той грязи, куда она, быть можетъ, легкомысленно сама толкнетъ меня, и она сдѣлается моимъ непримиримымъ врагомъ, начнетъ мелочно преслѣдовать меня… Можетъ быть, она выгонитъ меня? Чтожъ, это было-бы хорошо. Но развѣ меня оставитъ тогда въ покоѣ княгиня Марья Всеволодовна? Развѣ это можетъ ускользнуть отъ слуха этой сыщицы? Да ей мать сама нажалуется на меня! И развѣ княгиня не заставитъ тогда вмѣшаться въ мою жизнь князя Алексѣя Платоновича? Еще-бы! еще-бы! ей-ли равнодушно смотрѣть, какъ гибнетъ мальчикъ, племянникъ ея мужа! Нигилистъ изъ него вырабатывается, онъ сынъ, не признающій власти матери, онъ падаетъ въ пропасть опасныхъ заблужденій. Какъ-же не вмѣшаться въ его жизнь, не обуздать его, не направить на путь истины! Нѣтъ, нѣтъ, они меня не оставятъ, покуда не измучаютъ совсѣмъ! Онѣ вѣдь всѣ добрыя и заботливыя женщины!» Эти думы все сильнѣе и сильнѣе захватывали душу Евгенія. Въ этой душѣ была горечь, была желчь; онъ уже не могъ думать послѣдовательно, болѣе или менѣе спокойно; онъ волновался, раздражался и перескакивалъ отъ одной мысли къ другой. Иногда у него страшно болѣла голова, но это была какая-то тупая, давящая боль, во время которой онъ уже совсѣмъ не могъ думать. Онъ не могъ отдѣлаться отъ тяжелаго настроенія ни на минуту, а дни шли своимъ чередомъ. Прошло уже пять дней со дня похоронъ княжны Олимпіады Платоновны и Софья тревожилась и замѣчала Евгенію:
— Пора собираться, Женичка, въ путь дорогу! Пора!
— Да, да, пора, отвѣчалъ онъ со вздохомъ. — Надо-же кончить чѣмъ-нибудь.
— Евгенія Александровна и такъ, я думаю, уже сердится, замѣчала Софья. — Она вѣдь совсѣмъ уже собралась ѣхать за-границу.
— Ну, и пусть-бы уѣзжала безъ меня! говорилъ Евгеній.
— Нельзя-же… теперь, голубчикъ, ужь худо-ли, хорошо-ли, а надо подчиняться ей, жить у нея… Вотъ въ совершеннолѣтіе придете — не долго ужь теперь ждать — тогда и будете дѣлать, что хотите…
— Не долго ждать да дождаться трудно, со вздохомъ говорилъ онъ.
— Что дѣлать, что дѣлать! И всѣмъ не сладко живется, у всѣхъ есть свое горе!.
Евгеній молча выслушивалъ эти фразы. Теперь ему начинало казаться, что рѣчь идетъ о комъ-то другомъ, а не о немъ. Это самому ему казалось страннымъ, но это было такъ.
Но день отъѣзда изъ Сансуси онъ все-таки отлагалъ.
— Хочется насмотрѣться на все, подышать въ послѣдній разъ весною, говорилъ онъ Софьѣ.
По цѣлымъ днямъ онъ бродилъ по знакомому парку, по знакомымъ полямъ, вспоминая счастливые годы своего дѣтства. Разъ во время такой прогулки онъ дошелъ до того самаго пригорка, гдѣ когда-то онъ проводилъ цѣлые часы съ Петромъ Ивановичемъ передъ отъѣздомъ изъ Сансуси. Передъ нимъ широко раскинулись поля, залитыя весеннимъ солнцемъ; то тамъ, то тутъ чернѣлись фигуры мужиковъ и крестьянскихъ лошадей, работавшихъ въ полѣ; въ воздухѣ былъ разлитъ смолистый ароматъ распускавшихся на деревьяхъ почекъ и листьевъ. Онъ сѣлъ у опушки парка и задумался. Воспоминанія о матери, объ отцѣ, о родныхъ проходили въ его головѣ. Онъ чувствовалъ ко всѣмъ этимъ людямъ и ненависть, и презрѣніе. «Можетъ быть, и я не лучше выйду, мелькало въ его умѣ. — Также буду коптить землю и ѣсть чужой хлѣбъ… Яблоко не далеко укатывается отъ яблони. Буду шалопаемъ и праздношатающимся, какъ теперь. Вонъ хожу изъ угла въ уголъ да занимаюсь размышленіями, когда другіе работаютъ до поту лица. И какъ мнѣ работать, подготовиться къ дѣятельности? Чтобы подготовиться къ ней, нужно спокойствіе, нужно отдаться вполнѣ ученью, а развѣ въ домѣ моей матери, подъ ея вліяніемъ, среди вѣчнаго притворства передъ нею или вѣчныхъ раздоровъ и съ нею, и съ княгиней, и со всей этой кликой, — можно быть спокойнымъ, можно думать только объ ученьи, о подготовкѣ себя къ дѣятельности, о добровольномъ избраніи дороги… Да и силы на это нужны не дюжинныя. А что я? Только и умѣю, что ныть да бездѣйствовать». Его глаза случайно упали на ружье и по его лицу скользнула усмѣшка. «Съ ружьемъ тоже, когда стрѣлять нельзя! пронеслось въ его головѣ. — Для себя, что-ли, взялъ?»… Онъ взялъ ружье въ руки и сталъ его разсматривать, точно онъ никогда не видалъ его прежде, а между тѣмъ онъ бралъ его ежедневно съ собою «галокъ пугать», какъ онъ самъ выражался. Мысль о смерти вдругъ назойливо, неотступно начала шевелиться въ его головѣ. «Умереть, думалъ онъ, — никого не тревожить, никому не мѣшать, никому не вредить и самому найдти полное успокоеніе, безповоротно, навсегда». Ему вспомнилось лицо тетки, когда она лежала въ гробу. «Точно спала безмятежнымъ сномъ». Ему даже стало странно, какъ это раньше не пришла ему въ голову эта мысль о самоубійствѣ. Ему показалось такъ хорошо, такъ легко умереть здѣсь въ дали отъ всѣхъ нелюбимыхъ людей, лечь рядомъ съ теткой въ любимомъ Сансуси. «Экій просторъ-то необозримый и какое полное затишье! А небо-то глубокое, синее!» Онъ любовался природой, точно онъ наслаждался мыслью, что ему предстоитъ здѣсь жить, а не умереть. «А Оля?» вдругъ пронесся въ его головѣ вопросъ. «Да развѣ я могу чѣмъ нибудь быть ей полезенъ? Петръ Ивановичъ, Софочка лучше меня позаботятся о ней», мысленно отвѣтилъ онъ на этотъ вопросъ и вдругъ ему стало такъ жаль Софочку. «Горько будетъ плакать бѣдняжка!» «А потомъ и забудетъ», тотчасъ-же закончилъ онъ мысленно. «И всѣ, всѣ забудутъ! И о чемъ долго плакать? О томъ, что однимъ лишнимъ ртомъ на свѣтѣ меньше стало? О томъ, что человѣкъ успокоился?» Онъ вынулъ изъ кармана записную книжку, вырвалъ изъ нея листокъ и наскоро написалъ карандашомъ: «Софочка, прости меня и не плачь. Мнѣ такъ лучше». Онъ долго смотрѣлъ на этотъ листокъ, на эти двѣ строки. «Такъ лучше! Точно-ли лучше? А если тамъ?»… онъ не докончилъ мысли и махнулъ рукою: «Нѣтъ, нѣтъ, чѣмъ скорѣе кончить, тѣмъ лучше, а то и на это не хватитъ силенки». Онъ взвелъ курокъ, привязалъ собачку ружья къ ногѣ, приставилъ дуло къ виску. Не прошло и двухъ минутъ, какъ раздался выстрѣлъ и Евгеній съ пробитой головой какъ-то судорожно весь вздрогнулъ и, какъ подстрѣленная птица, свернулся на бокъ на свѣжей душистой травѣ. Работавшіе далеко въ полѣ мужики даже не обернулись при выстрѣлѣ: мало-ли кто «палитъ» въ лѣсу и въ паркѣ!