Страница 75 из 75
— Вы сегодня обѣдаете у насъ, я васъ представлю моему Жаку, сказала Евгенія Александровна. — Онъ у меня немножко сухой педантъ, но добрый, милый человѣкъ…
— Но меня ждетъ дома мать, попробовалъ отговориться Рябушкинъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, и слушать не хочу! Дайте знать старушкѣ, что вы обѣдаете у меня — вотъ и все! Я пошлю лакея съ вашимъ письмомъ! рѣшительно отвѣтила Евгенія Александровна. — А васъ не отпущу ни за что.
Она взяла изъ рукъ Петра Ивановича шляпу и спрятала ее…
Не прошло и часу, какъ Рябушкинъ уже игралъ и балагурилъ съ дѣтьми Евгеніи Александровны, смѣшилъ ее двусмысленными анекдотами и чувствовалъ себя здѣсь, какъ дома. Ивинскому Онъ былъ отрекомендованъ, какъ «будущій родственникъ». За столомъ пили за его здоровье, за его будущее счастье. Вечеромъ Евгенія Александровна увезла его на елагинскую стрѣлку, чтобы воспользоваться чудесной весенней погодой…
Когда онъ возвратился домой, онъ былъ вполнѣ очарованъ и счастливъ. Этотъ день, полный неожиданностей, прошелъ для него, какъ свѣтлый сонъ. Дома онъ далеко за полночь объяснялъ своей матери, какъ онъ любитъ Олю, какъ приняла его Евгенія Александровна, какъ обязательно предложилъ ему Ивинскій свои услуги, если ему понадобится протекція. Старушка Рябушкина, какъ всегда, слыша, что ея сына обласкали добрыя люди, сказала съ благоговѣніемъ: «Благослови ихъ, родныхъ, Господи!»
— Вотъ я и у пристани… другая жизнь начнется… Полно закучивать да падать духомъ, теперь семья своя будетъ, прочное гнѣздо будетъ, возбужденнымъ тономъ говорилъ Рябушкинъ, ходя изъ угла въ уголъ по комнатѣ. — Теперь нужно только, не лѣнясь, работать, честно и бодро работать — и все пойдетъ хорошо… не безслѣдно пройдетъ жизнь… Знаешь, мать, я теперь точно впервые на двухъ ногахъ стою, твердо и прочно стою, ничего не боясь, не колеблясь…
— А я то, я то, голубчикъ, какъ счастлива! говорила старушка въ восторгѣ. — Все молчала, а теперь скажу — боялась, что ты не пристроишься, такъ холостякомъ и останешься… Ужь это какая жизнь: пріятели, гульба… Ты не пьяница, ни какой-нибудь забулдыга, да веселья то въ домѣ нѣтъ со мной старухой, съ книгами, не манитъ пустой то домъ, ну, по неволѣ и пойдешь куда попало лишній разъ, а тамъ — сегодня пошелъ, завтра пошелъ — и затянетъ эта самая холостая жизнь… гульба эта безшабашная… Вотъ тоже, когда получилось письмо о смерти Женички, пришелъ ты ночью не въ своемъ видѣ: плакалъ, плакалъ, а потомъ кричать началъ: «все перебью, все! ничего не надо, все уничтожу!»… Господи, напугалась я тогда, поджилки трясутся, укладываю, ублажаю тебя, а ты жизнь проклинаешь, слова такія страшныя говоришь… а у самаго икота, икота!.. Извѣстно, съ горя это было… съ горя большого!..
— Да, да, съ горя! подтвердилъ Петръ Ивановичъ и задумался, вспомнивъ про Евгенія. — Вотъ тоже умеръ ни за грошъ, ни за денежку! грустно проговорилъ онъ. — Какъ бы порадовался, еслибы теперь живъ былъ. Вѣдь онъ первый былъ моимъ сватомъ.
— Что ты! удивилась старушка.
— Да, да…
Петръ Ивановичъ разсказалъ матери, какъ его уговаривалъ Евгеній жениться на Олѣ.
— И не зналъ онъ матери, боялся ее, проговорилъ Рябушкинъ въ раздумьи. — Наслушался разныхъ толковъ о ней и сплетенъ, а того и не зналъ, что за добрая это душа. Ну, испортили ее воспитаніе люди, среда, провела она бурную молодость. Да кто же не заблуждался, кто же не падалъ? Нельзя же бросать въ каждаго камень за его ошибки? Это великая евангельская истина!.. Нужно умѣть прощать, нужно умѣть искать душу подъ этой житейской грязью, прилипающею на жизненномъ пути къ человѣку. Этого то онъ, дитя, и не умѣлъ дѣлать, въ крайности еще впадалъ, утрировалъ еще все…
— Не отъ міра сего, видно, человѣкъ былъ, со вздохомъ сказала старушка, — оттого и не жилецъ на свѣтѣ былъ!..
Петръ Ивановичъ молча подошелъ къ окну и сталъ смотрѣть на улицу, барабаня пальцами по подоконнику. Наступало уже утро, весенняя заря уже освѣщала дома мутнымъ, болѣзненнымъ полусвѣтомъ. Въ головѣ Рябушкина роились какія то странныя мысли о себѣ, объ Олѣ, объ Евгеніи, объ Евгеніи Александровнѣ, о княжнѣ Олимпіадѣ Платоновнѣ. Онъ дѣлалъ какія то сравненія, производилъ какой то анализъ всѣхъ этихъ характеровъ. И среди этихъ думъ, одно слово постоянно, словно невольно, неизвѣстно почему, навертывалось ему на языкъ, это слово «примиреніе». «Примиришься — и живешь; не примиришься — и умирай! мелькало въ его головѣ. — Не всѣ только могутъ примириться, иные требованій слишкомъ много предъявляютъ жизни. Кто хочетъ жить, тотъ долженъ быть снисходителенъ. Тоже люди не ангелы, жизнь не рай, чтобы требовать только совершенства и не допускать никакихъ компромиссовъ. Нужно дѣлать уступки. Худой миръ все же лучше доброй ссоры!» И вдругъ въ его головѣ возникъ вопросъ: «До какихъ предѣловъ нужно дѣлать уступки?» а затѣмъ вопросъ явился въ еще болѣе категорической формѣ и тайный голосъ, словно издѣваясь и глумясь надъ Рябушкинымъ, допрашивалъ его: «Ну, вотъ, напримѣръ, ты до какого предѣла будешь уступать?» Рябушкинъ вдругъ сердито встряхнулъ головой, точно что то стряхивая съ себя, и быстро проговорилъ:
— Ну, мать, пора и на боковую, а то чортъ знаетъ что начинаетъ лѣзть въ голову!
— Усталъ ты, голубчикъ! сказала мать.
— Да, усталъ, тихо отвѣтилъ онъ.
Мать и сынъ разошлись по своимъ комнатамъ — оба утомленные, оба жаждущіе успокоенія и сна.
Что было дальше: это уже не интересно для постороннихъ, такъ какъ дальше началась идиллія примиренія, любви, поцѣлуевъ, семейнаго счастія и восторговъ. Довольно сказать, что всѣ и старушка Рябушкина, и Петръ Ивановичъ, и Евгенія Александровна, и Оля были очарованы другъ другомъ, не могли прожить другъ безъ друга ни одного дня, проектировали поселиться вмѣстѣ на дачѣ въ Павловскѣ, ѣздить вмѣстѣ на музыку, кататься вмѣстѣ по утрамъ… Даже господинъ Ивинскій былъ доволенъ: ради бракосочетанія дочери Евгенія Александровна не уѣхала снова заграницу и говорила всѣмъ и каждому:
— О, я теперь впервые вполнѣ счастлива. Еслибы вы знали, до чего любятъ меня Оля и Петръ Ивановичъ, хотя, представьте, она, дурочка, ревнуетъ немного его ко мнѣ!..
Они всѣ точно пришлись по плечу другъ другу.
КОНЕЦЪ.
1880