Чужие грехи

Хуже всего было то, что около Евгенія не было даже человѣка, которому онъ могъ бы высказать все то, что тревожило его. Правда, онъ могъ повѣрять всѣ свои тайныя думы Петру Ивановичу, но, къ несчастію, Петръ Ивановичъ многого не понималъ въ Евгеніи, на многое смотрѣлъ слишкомъ легко. Евгенію даже начинало иногда казаться, что они становятся все болѣе и болѣе чуждыми другъ другу, смотря на вещи съ совершенно различныхъ точекъ зрѣнія. Всѣ ихъ разговоры теперь не приводили ни къ какимъ результатамъ, окончивались ничѣмъ, вызывали раздраженіе. Разъ какъ-то Петръ Ивановичъ посовѣтовалъ Евгенію поменьше утомлять себя, побольше заботиться о своемъ здоровьм.

— Вредно такъ насиловать себя, говорилъ Рябушкинъ.

— Ахъ, полноте!.. Вредно, вредно! проговорилъ раздражительно Евгеній. — Ну, что можетъ изъ этого выйдти?.. Умру? Ну, и слава Богу!.. Землю-то такъ коптить не очень весело…

— Да вы это кого своей смертью-то обрадовать хотите? спросилъ Петръ Ивановичъ насмѣшливо. — Госпожѣ Ивинской руки развязать хотите? Избавить господина Ивинскаго отъ лишняго пасынка желаете? Нашли о комъ заботиться!

— Вовсе я не о нихъ забочусь, а надоѣла эта глупая жизнь какой-то тряпки, которою всѣ помыкать могутъ, отвѣтилъ Евгеній нетерпѣливо.

— А вы попробовали измѣнить эту жизнь? задалъ вопросъ Петръ Ивановичъ. — Нѣтъ, вы трусите да малодушествуете, голубчикъ, вотъ и все.

— Вотъ то-то и скверно, что во всемъ и вездѣ до сихъ поръ все трусилъ и малодушествовалъ, отвѣтилъ Евгеній и въ его голосѣ зазвучало презрѣніе къ себѣ. — Это значитъ у меня уже въ натурѣ, а съ такой натурой, лучше не жить…

— Ну, съ вами теперь и говорить-то нельзя, а то вы все сказку о бѣломъ бычкѣ повторяете: „натура дрянная, значитъ и жить нельзя; жить нельзя, потому что натура дрянная!“ сказалъ Петръ Ивановичъ, махнувъ рукой. — Нервы это у васъ шалятъ… А вы вотъ постарайтесь попробовать жить да натуру-то переработать. На то у людей и мозги, чтобы переработывать свою натуру да не быть игрушкою какихъ-то стихійныхъ силъ. А такъ-то, смертью вопросъ о жизни рѣшая, только одного и дождешься, что надъ твоимъ трупомъ люди скажутъ: „дрянцо былъ человѣкъ, туда ему и дорога!“

— Ахъ, что мнѣ до того, что скажутъ обо мнѣ послѣ моей смерти! рѣзко проговорилъ Евгеній. — Точно я это услышу… Вы-же научили не вѣрить въ это…

— Все это вы говорите потому, что усилія надъ собой не хотите сдѣлать, замѣтилъ Петръ Ивановичъ.

— Сдѣлать усиліе надъ собой!.. повторилъ Евгеній. — Этотъ совѣтъ, Петръ Ивановичъ, еще у Дикенса, кажется, госпожѣ Домби ея родственница давала, — а госпожа Домби все-таки не вынесла родовъ и умерла…

По лицу Евгенія скользнула горькая усмѣшка.

Иногда среди этихъ разговоровъ, которые были довольно тяжелы для совершенно растерявшагося Петра Ивановича, не знавшаго, что дѣлается съ его любимымъ воспитанникомъ, Евгеній раздражался довольно сильно и замѣчалъ Рябушкину:

— Мы, Петръ Ивановичъ, во многомъ расходимся, многаго не можемъ понять другъ въ другѣ… Вы вотъ можете подшучивать, разсказывая о какомъ-то своемъ дядѣ-извергѣ и пьяницѣ, о какомъ-то его сынѣ мошенникѣ и мерзавцѣ, а я — во мнѣ все болитъ и ноетъ, когда я вспоминаю, что я сынъ вора, что я сынъ погибшей женщины… Вы вотъ часто съ шуточкой говорите, что вы со своимъ дядей-негодяемъ теперь первѣйшіе друзья, то есть что вы. спокойно принимаете этого негодяя къ себѣ и ходите къ нему, а я — мнѣ было бы противно быть даже въ одной комнатѣ съ тѣми, кого я призираю, кого я не могу любить… Я не знаю, кто изъ насъ правъ, но я знаю только одно, что я не могу понять вашихъ отношеній къ людямъ, а вы вѣрно никогда не поймете моихъ…

— Что-жь тутъ не понять-то: брезгливости барской у меня нѣтъ, добродушно отвѣтилъ Петръ Ивановичъ.

— А у меня, Петръ Ивановичъ, вашей бурсацкой неразборчивости нѣтъ, проговорилъ рѣзко Евгеній.

— Ну, батенька, набаловали васъ, сказалъ Рябушкинъ. — А если очень-то станете разбирать, такъ и одинъ, какъ перстъ, останетесь…

— А если не очень-то разбирать, такъ и съ головой уйдешь въ шайку негодяевъ, такъ-же рѣзко отвѣтилъ Евгеній.

Какъ-то разъ Евгеній спросилъ Петра Ивановича.

— Ну, вотъ умретъ ma tante, пожелаетъ мать, чтобы я переѣхалъ къ ней, что тогда дѣлать?

— Ну, можетъ быть, она и согласится, чтобы вы не жили у нея, отвѣтилъ Петръ Ивановичъ.

— На какомъ основаніи я, откажусь жить или бывать у нея? Что я скажу ей въ оправданіе своего нежеланія быть у нея, видѣть ее? спросилъ Евгеній.

— Ну…

Рябушкинъ замялся, не зная, что сказать. Евгеній пристально посмотрѣлъ на него, вздохнулъ и отвернулся. Онъ понималъ, что отъ Рябушкина тутъ нечего ждать совѣтовъ.

— Я не думаю даже, чтобы она очень настаивала на вашемъ переѣздѣ къ ней, началъ, спустя минуту, Петръ Ивановичъ, — Что вы ей? На что нужны? Такія женщины рады только отдѣлаться отъ дѣтей. Если бы Олимпіада Платоновна тогда похладнокровнѣе отнеслась къ письму Евгеніи Александровны, переговорила бы съ ней мирно и серьезно, ничего бы этого и не вышло…

Евгеній посмотрѣлъ на Петра Ивановича и усмѣхнулся.

— Странно какъ это, Петръ Ивановичъ, сказалъ онъ:- спросишь у васъ положительнаго совѣта — молчите, а дойдетъ дѣло до теоретическихъ разсужденій да размышленій — вы первый ихъ развивать готовы…

— Ссоримся мы что-то съ вами нынче, голубчикъ, часто, добродушно замѣтилъ Рябушкинъ. — Это нервы, нервы у васъ!..

— Нѣтъ, Петръ Ивановичъ, я васъ люблю по прежнему, но…

Евгеній остановился на минуту и потомъ кончилъ начатую фразу:

— Ужь очень вы не хитро на жизнь и на людей смотрите!.. Послушаешь васъ, такъ все такъ просто, а на дѣлѣ-то выходитъ далеко не то. Вотъ вы говорите: можетъ быть, мать и не пригласитъ меня къ себѣ, вѣроятно, она и согласится не видать меня… А я васъ спрашиваю: что сказать ей, если она пригласитъ меня къ себѣ? На это-то вы и не отвѣчаете.

— Ну, да ужь если надо непремѣнно жить у нея или видѣться съ ней, то переломите себя, сказалъ Петръ Ивановичъ. — Убудетъ васъ, что-ли, если вы покривите немного душой и будете съ нею хоть по внѣшности любезны…

По лицу Евгенія опятъ скользнула улыбка.

— Какъ это все легко, какъ это все легко! проговорилъ онъ. — А до какихъ границъ надо кривить душой? На сколько нужно быть любезнымъ?

— А на столько, на сколько это нужно для достиженія своей цѣли, то есть для возможности жить, а не умирать, сказалъ Петръ Ивановичъ. — Когда нужно отстаивать свое существованіе, — всѣ средства хороши.

— Да? спросилъ Евгеній не безъ удивленія.

— Да, отвѣтилъ Рябушкинъ. — Вонъ философъ Гоббезъ поумнѣе насъ съ вами былъ да и посильнѣе, а и онъ говорилъ: „если бы меня бросили въ глубокій колодецъ, а дьяволъ предложилъ бы мнѣ на помощь свою козлиную ногу, такъ я, не задумываясь, ухватился бы и за нее“.

— А у этого философа, Петръ Ивановичъ, нѣтъ свѣденій на счетъ того, что вы онъ сдѣлалъ, если бы дьяволъ, прежде чѣмъ вытащить его изъ колодца, заставилъ его ежедневно втеченіи многихъ лѣтъ обнимать и ласкать его, дьявола? спросилъ Евгеній.

Петръ Ивановичъ нетерпѣливо пожалъ плечами.

— Нѣтъ-съ, этого онъ, должно быть, не предвидѣлъ, проворчалъ онъ. — Нервы у васъ, батенька, нервы растроены!..

Петръ Ивановичъ очень часто повторялъ эту фразу, но едва-ли отъ нея успокоивались нервы Евгенія…

А Олимпіадѣ Платоновнѣ почти не становилось лучше. Языкъ ея выговаривалъ слова съ большимъ трудомъ; мозгъ, повидимому, дѣйствовалъ плохо и старуха какъ будто не вполнѣ ясно сознавала, что дѣлается вокругъ нея. Докторъ не подавалъ никакихъ надеждъ, а ограничивался глубокомысленными замѣчаніями на счетъ того, что „бѣда съ этими такъ называемыми крѣпкими натурами; крѣпки онѣ, крѣпки, а свалятся разъ, такъ потомъ и не поднимешь ихъ ничѣмъ“, и кромѣ того все настаивалъ на необходимости полнаго спокойствія, такъ какъ ударъ можетъ повториться и тогда конецъ всему. Но гдѣ было княжнѣ найдти полное спокойствіе, когда у нея были любящія родственницы. Евгенія мучило присутствіе этихъ родственницъ, сердобольной княгини Марьи Всеволодовны и мягкосердечной Мари Хрюминой. Эти женщины, какъ онѣ говорили, забыли все и ревностно тревожили больную своими посѣщеніями, совѣтами и разговорами. Онѣ желала ей всего хорошаго и на этомъ, и на томъ свѣтѣ и потому не оставляли ее въ покоѣ. Княгиня Марья Всеволодовна толковала больной о христіанскомъ долгѣ, о покаяніи, о необходимости исповѣдоваться и причаститься, такъ какъ это повредить не можетъ, а только принесетъ успокоеніе и просвѣтлитъ ея душу. Мари Хрюмина суетилась около больной и, когда той нуженъ былъ сонъ, приставала съ вопросами: „теточка, не нужно ли вамъ чего?“ Больная что-то усиленно бормотала, махала еще дѣйствовавшею рукой, дѣлала страшныя гримасы, но сердобольныя женщины не отходили отъ нея, чередовались у ея постели и въ своемъ кругу являлись съ утомленными лицами, съ разсказами о томъ, что онѣ боятся сбиться съ ногъ, ухаживая „за бѣдной больной.“ Софья злилась на нихъ, дѣлала имъ дерзости, но не принимать ихъ, не допускать ихъ къ больной она не могла — она была только служанка и больше ничего. Яснѣе, чѣмъ когда нибудь, понималъ Евгеній, какъ не любили, какъ враждебно встрѣчали его всѣ окружавшіе княгиню родственницы. У него съ ними не выходило ни крупныхъ ссоръ, ни рѣзкихъ столкновеній, но сотни мелочей раздражали его ежедневно, ежеминутно. Больная постоянно волновалась, когда онъ былъ не при ней, но быть при ней для него значило сидѣть рядомъ съ княгиней Марьей Всеволодовной или Мари Хрюминой. Если онъ случайно задѣвалъ за что-нибудь, ему говорили: