Страница 9 из 27
— Я ѣду-съ домой, — сказалъ онъ, сконфуженно глянувъ въ сторону и кусая губу.
— Что вы не довольны чѣмъ-нибудь, — удивился помѣщикъ.
— Нѣтъ, всѣмъ доволенъ…
— Такъ что же?
— Да жить я здѣсь не могу; по родной сторонѣ соскучился…
Помѣщикъ вѣжливо усмѣхнулся, полагая, что это одна изъ тѣхъ простыхъ отговорокъ, которыми прикрываются болѣе серьезныя причины.
— Вамъ, вѣроятно, кто-нибудь надѣлалъ непріятностей. Мнѣ очень…
— Никто мнѣ ничего не сдѣлалъ, — перебилъ Иванъ Григорьевичъ, для котораго вся эта сцена была крайне тяжела. — Просто ѣду, вотъ и все. Я вамъ другого учителя доставлю, гораздо лучшаго, чѣмъ я…
— Какъ вамъ угодно; насильно милъ не будешь! — обидчиво промолвилъ помѣщикъ. — Только надо было сперва подумать о своихъ нѣжныхъ чувствахъ къ роднымъ полямъ и не ѣздить на мѣсто, имѣя такое мягкое сердце, — колко добавилъ онъ.
— Да я ужъ за это прежде васъ себя выругалъ, — усмѣхнулся учитель. — Я чуть-было потихоньку не удралъ… Ошибаться свойственно человѣку, вотъ я и ошибся.
Такъ онъ и уѣхалъ; повеселѣлъ даже, когда чужая деревня скрылась изъ глазъ. Подъѣзжаетъ онъ къ Приволью, толкуетъ съ знакомымъ ямщикомъ, тотъ его выспрашиваетъ, надолго ли онъ на побывку къ отцу ѣдетъ, гдѣ онъ теперь въ ученьи. Вотъ въѣхалъ и въ село, навстрѣчу мужики идутъ.
— Постой-ка, Матвѣй, — крикнулъ одинъ изъ мужиковъ ямщику.
Ямщикъ остановился.
— Здравствуй, Иванъ Григорьевичъ, а я ужъ о тебѣ у попа справлялся. Съ бабой моей что-то сдѣлалось, вторую недѣлю на печи лежитъ, встать не можетъ…
Расплатился Иванъ Григорьевичъ съ ямщикомъ, велѣлъ отвезти къ отцу чемоданъ, а самъ пошелъ къ мужику, посмотрѣлъ на больную бабу, сказалъ, что нужно дѣлать, и какъ вышелъ изъ избы, такъ вдругъ ему показалось, что онъ никогда и не выѣзжалъ изъ родного Приволья, или что, если и выѣзжалъ, то пріѣхалъ сюда не сейчасъ, а когда-то давно, давно… Никто не смотритъ на него съ удивленіемъ и любопытствомъ, ребятишки не прячутся отъ него, какъ въ чужой деревнѣ; каждый ему поклонится, какъ cвоему человѣку, поговоритъ съ нимъ и идетъ своею дорогой. Вошелъ онъ въ свой домъ; вѣчно запуганная мать и плачетъ, и смѣется, отецъ подтруниваетъ надъ ней, а самъ, нѣтъ-нѣтъ, да и взглянетъ до сына, любуясь имъ; маленькіе ребятишки, братья и сестры, смотрятъ на erо чемоданъ съ любопытствомъ, ждутъ не привезъ ли старшій брать чего-нибудь изъ столицы.
Свѣтло стало на душѣ у Ивана Григорьевича, вошелъ онъ въ отцовскій садикъ, тянувшіся къ береговому скату до самой рѣки, легь на песокъ у берега; солнце его грѣетъ, вдали широкая рѣка виднѣется, барки тянутся, чьи-то голоса раздаются въ воздухѣ,
— Ишь ты, Ваня, дни-то какіе Богъ нонче дастъ хорошіе, — послышался позади его голосъ матушки-попадьи, не утерпѣвшей и забѣжавшей въ садъ за ненагляднымъ сынкомъ.
— Да, матушка, хорошіе дни стоятъ! — отвѣтить сынъ, поддаваясь полной душой хорошему настроенію.
А тутъ батюшка вышелъ въ подрясничкѣ, съ заплетенной назади жиденькой косичкой въ родѣ мышинаго хвостика, бороду широкимъ гребнемъ расчесываетъ, смотритъ любовно на своего сына.
— Поставь-ка намъ самоваръ, мать-попадья, — говоритъ онъ женѣ,- соловья баснями не кормятъ. Ишь, любо теперь, что сынъ-то выросъ?
Сѣли чай пить, закуску подали.
— Мы, Ваня, по рюмочкѣ пропустимъ? — съ добродушнымъ подмигиваньемъ спросилъ священникъ.
— Отчего не пропустить съ дороги, — разсмѣялся сынъ.
— Ну что, какъ у васъ тамъ насчетъ Польши слышно, — началъ священникъ, стараясь на первыхъ порахъ занять сына городскими умными разговорами.
— Ничего, теперь тихо все! — отвѣтилъ сынъ.
— Охъ, не вѣрится мнѣ что-то, — съ сомнѣніемъ покачалъ головою священникъ. — Врага мы себѣ въ ней нажили. Только убытки она намъ приноситъ, да козни строитъ. И отчего бы не написать имъ въ Европу письмо, чтобы хоть англичанинъ взялъ ее на аренду? А чтобы они насъ и тогда не безпокоили, выставить бы на границу три милліона войска, ну, тогда и тягайся съ нами.
Иванъ Григорьевичъ усмѣхнулся,
— Ну, теперь авось и такъ обойдется?
— Дай Богъ, дай Богъ!
— Ну, а что ректоръ семинаріи все тотъ же? — спросилъ сынъ.
— Охъ, я не говори! — вздохнулъ отецъ и началъ горячо и толково разсказывать сыну про ректора семинаріи, про благочиннаго, да про всѣ свои нужды и заботы. Такъ о Польше и не вспоминали болѣе…
Напились чаю и всѣ улеглась спать съ пѣтухами, а Ивану Григорьевичу и спать не хотѣлось. Вышелъ онъ опять на берегъ, легъ на песокъ и впалъ въ невольное раздумье. Вспомнилось ему все пережитое, перенесенное; вспомнилось, какъ онъ горевалъ, не имѣя гроша за душою въ годы дѣтства, какъ его, сына бѣднаго попа, пороли въ бурсѣ, какъ избилъ его голякъ-отецъ, когда онъ задумалъ отказаться отъ выгоднаго дьяконства и сталъ продолжать ученье, пришелъ на память сегодняшній ласковый пріемъ отца и радость матери, увидавшей, что батюшка совсѣмъ пересталъ гнѣваться на сына, — и какъ-то грустно и въ то же время легко стало у него на душѣ. Вдругъ онъ какъ будто простилъ всѣмъ, забылъ все и помнилъ только одно, что если его гнула въ бараній рогъ нищета, то гнула она еще болѣе, еще дольше и этихъ мужиковъ-плутовъ, и этихъ отупѣвшихъ профессоровъ семинаріи, и его отца, и его запуганную, глуповатую, но полную любви мать, не было въ его сердцѣ ничего, кромѣ теплой и полной любви. Иванъ Григорьевичъ былъ скупъ на ловкія фразы, на нѣжныя чувства.
— Какъ живого человѣческаго мяса порѣжешь на своемъ вѣку, какъ больной человѣкъ у тебя подъ ножомъ умретъ, оттого что у тебя рука дрогнула, да заѣхала въ сторону, — говаривалъ онъ:- такъ тугъ не до нѣжныхъ чувствъ, да не до точеныхъ фразъ.
Ну, а въ этотъ вечеръ лежалъ онъ на пескѣ въ такомъ настроеніи, что, кажется, обнялъ бы весь живой міръ, подставилъ бы свою грудь за каждаго изъ ближнихъ, и впервые понялъ онъ всю силу своей любви къ роднымъ мѣстамъ и родному народу.
— Ахъ ты, моя родина, бѣдная! — прошепталъ онъ, а по лицу тихо, одна за другой, скатились теплыя слезы.
И, подсмѣивающійся надо всѣмъ, скептически относящійся ко всему, никогда не смѣялся Иванъ Григорьевичъ, вспоминая эту сцену на берегу рѣки. Расчувствуйся онъ въ этотъ вечеръ по поводу какого-нибудь другого событія, а не по поводу встрѣчи съ родными мѣстами и роднымъ народомъ, то онъ вѣрно въ ту же минуту, слѣдомъ за изліяніемъ нѣжнаго чувства, промолвилъ бы:
— Подгулялъ, значитъ, человѣкъ на радостяхъ, ну и расчувствовался.
Такова ужъ натура была…
Теперь онъ снова былъ дома, снова готовился приняться за свое обычное лѣтнее дѣло, учить дѣтей Баскаковыхъ, крестьянскихъ ребятишекъ, своихъ братьевъ и сестренокъ, лѣчить лихорадки, пораненныя на работѣ руки и ноги, крестить дѣтей, ходить на охоту. Жизнь по сердцу, по влеченью готовилась начаться во всей своей полнотѣ, не оставляющей ни минуты для скуки или тоски. Размышляя о своихъ встрѣчахъ, Борисоглѣбскій невольно вспомнилъ о своей встрѣчѣ съ Михаиломъ Александровичемъ, и его занялъ вопросъ: въ какихъ отношеніяхъ находится къ семьѣ Баскаковыхъ этотъ новый въ деревнѣ человѣкъ, этотъ «столичный гусь», какъ называлъ его мысленно Иванъ Григорьевичъ? Давно Борисоглѣбскій привыкъ смотрѣть на семью Баскаковыхъ, и въ особенности на Лизавету Николаевну, какъ на родню. Онъ зналъ до мельчайшихъ подробностей ихъ бытъ, ихъ радости и ихъ печали, и интересовался всѣмъ, что касалось ихъ, точно такъ же, какъ интересовался радостями и печалями каждаго изъ мужиковъ Приволья. Ему не для чего было анализировать, какія это чувства; не вызываетъ ли ихъ какая-нибудь другая причина, кромѣ простой привычки. Гораздо болѣе страннымъ и требующимъ анализа показалось бы ему противоположное явленіе, то-есть, если бы онъ, интересующійся бытомъ всего окрестнаго народа, ни съ того, ни съ сего, не сталъ бы интересоваться только жизнью однихъ Баскаковыхъ. Вслѣдствіе этого и теперь, погрузившись въ думы о семейныхъ дѣлахъ Баскаковыхъ, Иванъ Григорьевичъ не видѣлъ ничего особеннаго въ своемъ любопытствѣ…