Страница 10 из 27
Рано утромъ онъ вышелъ къ чаю.
— Ну, что у Баскаковыхъ всѣ ли здоровы? — спросилъ отецъ.
— Всѣ здоровы… Самъ опять удралъ куда-то.
— Непутящій, право непутящій!.. Чѣмъ бы за семьей присмотрѣть, а онъ по свѣту рыскаетъ, словно и не знаетъ, что жена — дура-баба! Тоже вѣдь и дѣти малыя, и дочь за возрастѣ: однихъ обучить нужно, за другой глаза нужны… Вѣдь тоже мало ли что люди-то могутъ наплести про нее.
— А развѣ что-нибудь дурное говорятъ? — уже съ любопытствомъ спросилъ Иванъ Григорьевичъ, сначала едва поддерживавшій разговоръ.
— Ну, да вѣдь люди всяко говорятъ: и дурное, и хорошее, а дурного больше, — отвѣтилъ отецъ, оттопыривая губы и подувая на чай, налитый на блюдечко.
Иванъ Григорьевичъ помолчалъ.
— Я тамъ Михаила Александровича встрѣтилъ, — началъ онъ черезъ минуту и зорко взглянулъ на отца.
— Ну да, извѣстно, гдѣ же ему и быть, какъ не около бабъ! Дѣла нѣтъ, такъ ничего другого на умъ я не идетъ… Дѣвушку-то только мараетъ, — сердито замѣтилъ отецъ.
— Да онъ зачѣмъ сюда пріѣхалъ? Мало публичныхъ домовъ въ столицѣ показалось?
— Больной, — усмѣхнулся отецъ. — Лѣчиться пріѣхалъ… Должно-быть, въ отставку вышелъ… Да что-то я въ толкъ не возьму, зачѣмъ онъ здѣсь лѣчится, а не за границей… Вѣдь тамъ-то по нихъ, чай, французенки плачутъ… Прокутился вѣрно!.. И что это, подумаешь, бездѣлье-то изъ людей дѣлаетъ! — оставляя блюдечко, глубокомысленно произнесъ священникъ. — Правда, что лѣнь мать всѣхъ пороковъ, и что верблюду легче пройти въ игольное ухо, чѣмъ богатому въ рай… За всѣми бабами гоняется. Вонъ сталъ и на постоялый дворъ къ Марьѣ Мироновой захаживать. Бабенка она шустрая, съ проѣзжими купчиками все водилась…
— Да съ ней-то онъ какъ познакомился? — спросилъ сынъ. — Демократомъ, что ли, хочетъ сдѣлаться, что за простой бабой ухаживаетъ?
— Ну, они давно знакомы. Я помню, ты еще маленькій былъ — ему лѣтъ этакъ пятнадцать было, такъ онъ ей косу обрѣзалъ!
— Какъ такъ?
— Да такъ, началъ онъ за нею бѣгать. Она ему согрубила что-то… Въ дѣвичьей она жила у ея сіятельства… А онъ забрался къ ней ночью, да косу ей и обрѣзалъ въ отместку. Только это у нихъ и на умѣ. Юбочники, право юбочники!
— Такъ, значитъ, она теперь не молода?
— Да такъ, годикомъ помоложе его… Ничего, красивая баба, въ соку…
Иванъ Григорьевичъ нахмурился, и еще сильнѣе сталъ занимать его вопросъ объ отношеніяхъ Баскаковыхъ и Задонскаго.
— Ну, у Баскаковыхъ-то онъ зачѣмъ бываетъ? — продолжалъ онъ разспросы.
— Господь его знаетъ!.. Слухи недобрые ходятъ. Ну, да всякому слуху вѣрить нельзя. Вотъ ты поговори съ Лизаветой-то Николаевной… Дѣвушка хорошая, ее жаль. Онъ поиграетъ, да и броситъ ее, а ей горе!
— Жениться, можетъ-быть, хочетъ, — усмѣхнулся Иванъ Григорьевичъ.
— Ну, тоже не радость, — возразилъ священникъ.
— Не радость-то, не радость, да вѣдь насильно не оттащишь, если она его любить.
— Охъ, грѣхи, грѣхи! — вздохнулъ отецъ, вставая съ мѣста, чтобы идти въ свой огородъ. — Любовь-то что? Такъ, мечтаніе одно. Скучно человѣку, дѣла у него нѣтъ, дома содомъ, молодъ онъ, кровь у горячая, подвернулось смазливое личико, вотъ онъ и говорятъ; я, молъ, люблю? Ну, а тамъ ребята, заботы, дрязги, мужъ въ одну сторону, жена въ другую, развратъ!
Иванъ Григорьевичъ молчаливо слушалъ, какъ философствовалъ его отецъ. Его умъ всецѣло поглотили мысли о Лизаветѣ Николаевнѣ. Онъ не удивлялся, что она могла увлечься отставнымъ петербургскимъ героемъ. Отвратительная обстановка въ семей, полное отсутствіе опредѣленной дѣятельности, грязь и недостатки, скука и рядомъ съ нею молодая кипучая кровь, простодушная бойкость неопытности, все это, дѣйствительно, могло толкнуть дѣвушку къ первому попавшемуся навстрѣчу смазливому человѣку, съ вкрадчивыми рѣчами любви, съ блестящимъ образованіемъ, съ острымъ умомъ, съ хорошей обстановкой… Иванъ Григорьевичъ зналъ лучше, чѣмъ кто-нибудь, что Лизавета Николаевна была просто типомъ деревенской барышни и не могла сдѣлаться ничѣмъ инымъ подъ вліяніемъ окружающей ее среды и глупаго воспитанія. Но онъ зналъ, что эта барышня не глупа, настойчива и смѣла, и потому отчасти надѣялся на счастливый исходъ ея увлеченія, если оно и было въ дѣйствительности,
— Ну, да увидитъ, что это за гусь, и все пройдетъ, — замѣтилъ онъ, сходя съ крыльца вмѣстѣ съ отцомъ. — Можетъ-быть, и этотъ опытъ пойдетъ въ пользу. Говорятъ же умные люди, что кто не отвѣдалъ горькаго, тотъ не узнаетъ и сладкаго. Вотъ, бѣдняковъ и кормятъ все горькимъ, вѣроятно, для того, чтобы послѣ имъ сладкое слаще было, — усмѣхнулся онъ своей добродушно-насмѣшливой улыбкой.
— Такъ-то такъ, только иногда столько горькаго наглотаешься, что потомъ и сладкаго не станешь ѣстъ, — промолвилъ отецъ. — Далеко ли зашло, вотъ что надо спросить. Иногда и вернуться нельзя.
Иванъ Григорьевичъ мгновенно весь вспыхнулъ и сердито нахмурился.
— Глупости! — рѣзко проговорилъ онъ: — всегда можно вернуться!.. Ну, а не вернется, такъ туда и дорога.
Онъ вышелъ изъ дома, направляясь къ селу. Побывавъ у нѣсколькихъ мужиковъ, потолкавшись на берегу между рабочимъ людомъ, давъ нѣсколько медицинскихъ совѣтовъ, Иванъ Григорьевичъ, проголодавшійся и успокоенный, поспѣшно и бодро возвращался домой, когда на большой дорогѣ, по направленію ко дворцу, пронесся экипажъ графини Серпуховской. Борисоглѣбскій увидалъ дружески и весело кланяющуюся ему головку: это была Лизавета Николаевна.
— А вѣдь, дѣйствительно, надо будетъ все разузнать, — подумалъ онъ, входя въ жилище своего отца.
III
Передъ Лизаветой Николаевной широко и шумно распахнулась дверь привольскаго «дворца» и щегольски, по-столичному, наряженный во фракъ и бѣлый галстукъ лакей поддерживалъ ее подъ руку при выводѣ изъ экипажа. Она стала подниматься по широкой, роскошно украшенной статуями, колоннами и цвѣтами лѣстницѣ. Вся эта роскошь, весь этотъ блескъ, весь этотъ просторъ были давнымъ-давно извѣстны ей, извѣстны не менѣе, чѣмъ грязь ея родныхъ, вѣчно-строившихся бабиновскихъ сараевъ, только носившихъ названіе жилыхъ комнатъ. Здѣсь былъ тоже ея домъ, здѣсь тоже были прожиты ею многіе дни и притомъ счастливые, а не скорбные, какъ дни, прожитые въ Бабиновкѣ…
Взглянемъ на это прошлое…
Среди роскоши привольскаго «дверца» постилась на стерляжьей ухѣ и молилась за мягкихъ коврахъ и бархатныхъ подушкахъ графиня Серпуховская. Это была высокая, худощавая, темноволосая женщина съ густыми, сурово-сдвинутыми бровями, когда-то привлекавшими къ ней сотни поклонниковъ, а теперь пугавшими дѣтей своей строгостью. Говорятъ, что она была когда-то красавицей, была несчастна съ мужемъ-самодуромъ, развратникомъ и мотомъ, что она ни разу не измѣнила этому мужу вплоть до его смерти, и тѣмъ болѣе послѣ его смерти. Когда онъ умеръ, она удалилась въ свое имѣніе поправлять дѣла, воспитывать въ благочестіи свою дочь и оплакивать грѣхи всего міра; она молилась и за мужа, много нагрѣшившаго въ жизни, и за брата, перешедшаго къ ужасу всѣхъ родныхъ въ католичество, и за свою сестру, погибшую среди блестящаго и циническаго разврата. Она не пропускала случая обращать на путь истинный заблудшія души. Вела переписку со многими замѣчательными людьми и любила вспоминать, какъ ей удалось повліять на одного талантливаго человѣка, обративъ его къ религіи и покаянію; хотя онъ послѣ поздняго обращенія и потерялъ свой талантъ и немного помѣшался, но все-таки умеръ истиннымъ христіаниномъ. Она не окружала себя глупыми приживалками, грязными юродивыми, не любила пресмыкающихся личностей и не терпѣла, чтобы люди унижались передъ нею, такъ какъ это подло и совсѣмъ не нужно, — да, не нужно, — вѣдь прожила же она весь свой вѣкъ, не унизившись ни разу? Но, не любя униженія, она въ то же время не выносила противорѣчій своимъ убѣжденіямъ, не потому, конечно, что противорѣчіе оскорбило бы ее, но потому, что оно оскорбило бы тѣ святыя истины, о которыхъ она говорила и противъ которыхъ не можетъ быть спора. Но такъ какъ всѣ ея разговоры вертѣлись около этихъ предметовъ, то всѣ ея знакомые и дѣлались почтительными слушателями. Каждый новый губернаторъ считалъ своимъ долгомъ явиться къ ней, всѣ окрестные помѣщики считали за честь побывать у нея въ домѣ. Митрополиты, архіереи, игумены были самыми обычными ея корреспондентами и посѣтителями. Незначительные монахи-сборщики и сельское духовенство являлись къ ней только въ пріемную, только съ прошеніями, и только на минуту. Члены послѣдняго относились къ ней съ благоговѣніемъ, зная ея вліяніе на значительныя лица изъ духовенства; но она, себя держала съ ними, какъ истинная христіанка, и показывала, что они все-таки по своему пастырскому сану стоятъ выше нея. Всѣ помнятъ одну изъ ея замѣчательныхъ фразъ, сказанныхъ по этому поводу. Старикъ Борисоглѣбскій явился въ ней однажды съ просьбою объ опредѣленіи въ семинарію своего сына Ивана; старикъ совсѣмъ растерялся, когда графиня смиренно поцѣловала его руку, и торопливо наклонился, чтобы, въ свою очередь, облобызать ручку ея сіятельства. Графиня быстро отдернула свою руку и замѣтила священнику: