Под гнетом окружающего

— Я чувствую, что я виноватъ, что я долженъ былъ обдѣлать все и подготовить тетку къ нашей свадьбѣ заранѣе, — говорилъ онъ. — А теперь ты вполнѣ права, сомнѣваясь во мнѣ. Я, дѣйствительно, поступилъ подло.

— Значитъ, вы окончательно рѣшились бросить меня и уѣхать за границу? — холодно спросила Лиза, подавляя свое волненіе.

— Помилуй, я и не думалъ этого! — воскликнулъ Задонскій. — Напротивъ того, я твердо рѣшился поставить на своемъ…

— Такъ зачѣмъ же и называть себя подлецомъ? — еще холоднѣе замѣтила Баскакова. Она все менѣе и менѣе вѣрила ему.

— Да, но, не подготовивъ ничего заранѣе, я заставилъ тебя сомнѣваться во мнѣ и страдать…

— Вы знаете, что мои сомнѣнія въ васъ вызвало не то, что вы не подготовили графиню къ нашей свадьбѣ, а то, что вы скрыли свое намѣреніе уѣхать отъ меня за границу.

— Да у меня и не было этого намѣренія! Правда, я не далъ тогда положительнаго отвѣта теткѣ, но мнѣ помѣшала сдѣлать это моя трусость передъ грозящею намъ нищетою. Я и прежде говорилъ тебѣ, что у меня много ошибокъ, много пороковъ. Моя трусость передъ бѣдностью — одинъ изъ этихъ пороковъ, — каялся Задонскій. — Но ты можешь спасти меня отъ него, можешь ободрить меня своимъ вліяніемъ. Я стану…

— Постойте, постойте! — прервала его Лизавета Николаевна. — Вы говорите нелѣпыя, вещи. Ваши ошибки, ваши пороки я бы могла переносить и, можетъ-быть, исправлять. Но какъ это стану я исправлять васъ, вліять на васъ, когда вы сами бѣжите отъ своего спасенія? Такое бѣгство, кажется, ясно показываетъ, что вамъ совсѣмъ не нужна была моя помощь.

— Помилуй, да я не хотѣлъ уѣзжать! я не уѣду, рѣшительно не уѣду! — горячо проговорилъ Задонскій.

— Вы уже сказали объ этомъ графинѣ? — пристально взглянула на него Лиза.

Онъ смутился и понялъ, что лгать передъ нею невозможно, что у этой дѣвушки хватитъ смѣлости прямо спросить графиню о планахъ ея племянника и вывести его, такимъ образомъ, на чистую воду.

— Нѣтъ, я еще не говорилъ объ этомъ съ теткой, — угрюмо произнесъ онъ.

— Ну, такъ и со мной не стоило говорить, — окончила Лизавета Николаевна разговоръ.

Съ этого дня она рѣшилась не ѣздить въ Приволье. Ей казалось, что лучше вызвать новыя сплетни, чѣмъ мучить себя и видѣть постоянно передъ собой этого человѣка, которому она уже не вѣрила ни въ чемъ. Насколько полно и безгранично вѣрилось ей прежде во все, что онъ говорилъ, настолько полно и безгранично сомнѣвалась она теперь даже и въ тѣ минуты, когда онъ говорилъ искренно. Каждое его слово казалось ей наглою ложью. Она уже ясно сознавала, что связь между ними оборвана навсегда, что если бы даже онъ предложилъ ей теперь выйти за него замужъ, то она, вѣроятно, отказалась бы отъ предложенія, не надѣясь на возможность исправить это изолгавшееся существо…

Графиня продолжала попрежнему присылать за Лизой экипажъ, но постоянно получала отвѣтъ, что «барышня не такъ здорова». Это была, и въ самомъ дѣлѣ, правда. У Лизы хватило нравственныхъ силъ для борьбы, но физическія силы начинали измѣнять ей. Иванъ Григорьевичъ уже нѣсколько разъ совѣтовалъ ей полѣчиться, но она съ непонятною для него боязнью отклоняла этотъ совѣтъ и увѣряла своего пріятеля, что она здорова. Черезъ силу уходила она, опираясь на это руку, въ поле, иногда просиживала съ нимъ въ саду и на берегу Желтухи по цѣлымъ часамъ и съ любопытствомъ разспрашивала про Петербургъ, про тѣхъ дѣвушекъ, которымъ приходится тамъ жить трудомъ. Иванъ Григорьевичъ, не старался окрасить передъ нею въ розовый цвѣтъ столичную жизнь; онъ прямо говорилъ, что тамъ не всегда есть работа, и что оплачивается она, въ большинствѣ случаевъ, скверно; но, въ то же время, онъ замѣчалъ, что въ деревнѣ или въ какомъ-нибудь Никитинѣ и совсѣмъ не найдешь работы и даже гроша на хлѣбъ не добудешь; онъ говорилъ, что многія изъ дѣвушекъ, живущихъ трудомъ, полны тѣхъ же старыхъ, унаслѣдованныхъ отъ праздныхъ отцовъ пороковъ и ошибокъ; что не всѣ изъ нихъ понимаютъ необходимость сплотиться въ тѣсный и твердый кругъ; что многія изъ нихъ расходятся и враждуютъ между собою ради мелочного самолюбія, ради мелочныхъ различій во взглядѣ, ради желанія царить въ своемъ кружкѣ за свой умъ и дѣятельность, какъ царили въ обществѣ ихъ матери за свою красоту и наряды, что эти личности или вредятъ своимъ ближнимъ, своему общему дѣлу, или гибнутъ сами, такъ какъ одного человѣка всегда сломить можно нуждою, да и мало ли чѣмъ другимъ, и силенъ онъ бываетъ только въ союзѣ съ другими; но, въ то же время, Борисоглѣбскій замѣчалъ, что всѣ эти ошибки являются только остатками, наслѣдствомъ старой жизни или слѣдствіями ограниченности сферы для работы, ограниченности, заставляющей бороться за свое мѣсто, бороться за каждую работу и глядѣть враждебно на новыхъ конкурентовъ; тутъ неотразимые экономическіе законы повторяются. Но, по словамъ Борисоглѣбскаго, школа труда — хорошая школа, и особенно теперь, когда работникамъ давно разъяснено наукой, что они должны дѣлать для достиженія какихъ-нибудь благотворныхъ результатовъ. Отъ его рѣчей вѣяло какимъ-то ободряющимъ спокойствіемъ. Даже его юмористическія замѣчанія о нѣкоторыхъ личностяхъ звучали такъ добродушно, что видно было, что онъ былъ однимъ изъ лучшихъ и добрѣйшихъ пріятелей для тѣхъ личностей, надъ которыми подтрунивалъ, какъ подтрунивалъ и надъ самимъ собою. Даже къ самой нуждѣ онъ относился съ такимъ хладнокровіемъ, что она казалась не такъ страшна.

— Ну, ужъ, разумѣется, широко на наши деньги нельзя жить, да, вѣдь, многимъ и еще хуже живется, — говорилъ онъ. — И то сказать: люби кататься, люби и саночки возить. Или за честностью гонись, или за богатствомъ; или стремись хоть голякомъ быть, да свободнымъ, или гнись въ три погибели, только бы ближнихъ грязью своего экипажа обдавать. Новичкамъ особенно трудно подладиться въ нашей жизни. Все старыя барскія замашки имъ мѣшаютъ: и къ работѣ-то они не привыкли, дѣлаютъ ее кое-какъ, по-старинному: тяпъ-ляпъ — и вышелъ корабль, а глядишь, и остаются безъ дѣла; и жить-то имъ сразу въ отдѣльной комнатѣ хочется; и платье-то покупаютъ они себѣ и не прочное, и не тамъ, гдѣ дешевле оно продается; и полакомиться имъ хочется, когда лишній грошъ заведется, и нужно бы необходимое купить; и въ театръ ихъ манитъ, да не въ раекъ, а куда-нибудь пониже. Въ принципѣ всякую роскошь, всякое излишество отрицаютъ, ну, а на дѣлѣ все еще нѣтъ-нѣтъ, да и прорвутся на старую дорожку. И больше всего хваленая непрактичность мѣшаетъ. Ею иные даже хвастаютъ, какъ чѣмъ-то очень доблестнымъ. Оно, разумѣется, въ теоріи-то это хвастовство объяснить можно; прежде практики и подлецы были одно и то же, вотъ мы и отрицаемъ и подлость, и практичность, огуломъ, смѣшавъ два различныя понятія. Я самъ въ первое время своимъ неумѣньемъ жить хвалился, да потомъ понялъ, что это мнѣ накладно, и барышъ только тѣмъ приноситъ, кому я больше всего повредить хотѣлъ бы. Вѣдь просто глупо хотѣть шапками закидать, да ослиной челюстью побить тѣхъ, кто давно идетъ на тебя съ ружьями Шаспо! Вѣдь нужно въ чудеса вѣрить, чтобы думать, что ружья Шаспо не устоять передъ шапками и ослиными челюстями… Скажите, что солдаты идутъ на врага съ надеждой закидать его шапками — всѣ захохочутъ; а скажите, что непрактичный человѣкъ идетъ воевать при помощи своей непрактичности противъ практиковъ — всѣ закричатъ: значитъ онъ честный. Хороша честность! Это честность цыпленка, подставляющаго голову подъ ножъ повара, какъ говорить Писаревъ. Равное орудіе — первое условіе въ борьбѣ… Ну, да авось, нужда научитъ калачи ѣсть…

Смѣясь, шутливымъ тономъ разсказывалъ Иванъ Григорьевичъ и о мелкихъ удовольствіяхъ своей бѣдной трудовой жизни, о товариществѣ, о книгахъ, о посѣщеніяхъ въ компаніи театровъ…

— Сидишь это въ райкѣ, куда только праведники забираются, и свищешь за свой четвертакъ, потому что четвертакъ-те у тебя кровный, родной, и не хочешь ты, чтобы онъ даромъ пошелъ, за безобразное ломанье какого-нибудь шута, — разсказывалъ онъ, вызывая улыбку на лицо Лизы.

Она все болѣе и болѣе увлекалась этими разсказами, все бодрѣе смотрѣла на будущее. О Задонскомь молодые люди уже не упоминали вовсе; кажется, онъ пересталъ существоватъ для Лизы, по крайней мѣрѣ, она старалась вычеркнуть изъ своей памяти имя этого человѣка.