Поврежденный

Меня начинала тяготить эта страшная повѣсть семейнаго разлада.

— Они еще живы? — спросилъ я, перебивая его.

— Нѣтъ-съ, — коротко отвѣтилъ Марѳмьяновъ, и что-то сухое и жесткое сказалось въ его тонѣ. — Дарья Степановна умерла своею собственною смертью, а онъ, сынъ-то мой, послѣ ея похоронъ застрѣлился. Нынче это просто дѣлается. Взялъ револьверчикъ, взвелъ курочекъ, чикъ — и конецъ. Совсѣмъ-съ просто, каждый малолѣтокъ можетъ исполнить. Молоко матерное съ губъ еще отереть не успѣлъ, а съ собой, глядь, уже покончилъ. Письмо-съ оставилъ. „Ради матери я только не налагалъ на себя рукъ, — написалъ. — Жить же въ обществѣ, гдѣ мнѣ не протягиваютъ болѣе руки честные люди, я не могу. Причина этого вамъ извѣстна“. Не понимаю-съ, не понимаю-съ, какая причина, что извѣстно; ничего не понимаю-съ! Темна вода во облацѣхъ. Молодой человѣкъ, служить могъ, до чиновъ могъ дослужиться и вдругъ бацъ! бацъ! и конецъ весь.

Я уже не задавалъ ему новыхъ вопросовъ и спѣшилъ уйти отъ этого поврежденнаго. Тоска, разсѣявшаяся на время, снова охватила меня. Мнѣ хотѣлось скорѣй выбраться на свѣжій воздухъ, уйти куда-нибудь за городъ, въ поле, точно я пробылъ нѣсколько часовъ въ какомъ-то склепѣ, среди смрада и тьмы. Въ моемъ воображеніи проходили эти люди, губящіе и загубленное, заѣдающіе и осуждающіе другъ друга, сутяги въ одну сторону и поврежденные въ другую. Да, мнѣ нужно было воздуха, свѣта.

Прошло мѣсяца три послѣ этой встрѣчи. Я шелъ по Литейному проспекту, не спѣша, разсѣянно смотря въ пространство. Кто-то загородилъ мнѣ неожиданно дорогу и остановилъ меня. Я невольно вздрогнулъ и поднялъ голову. Передо мной стоялъ Маремьяновъ. По выраженію его лица можно бы было подумать, что онъ выигралъ большой кушъ денегъ, такъ оно было весело, сіяло злой радостью. Но стоило взглянуть на нарядъ старика, чтобы понять, что нечего подобнаго но случилось.

— Читали-съ? — торопливо спросилъ онъ меня, радостно потирая руки. — Каково ошельмовали? Совершенно оплеванъ теперь. Благодѣтель, защитникъ вдовъ и сиротъ, геній — и оплеванъ!

Я сразу понялъ, о комъ онъ говоритъ, и вспомнилъ, что я въ послѣдніе дни читалъ въ мелкихъ газетахъ какіе-то беллетристическіе очерки и замѣтки, гдѣ были разные прозрачные намеки на дѣянія одного покойнаго сиволапаго Креза, сивушнаго царька. Я тотчасъ же узналъ въ этихъ статьяхъ перо Маремьянова и, признаюсь, не безъ отвращенія бросилъ эти листки. Теперь, вспомнивъ о нихъ, я брезгливо сказалъ:

— Читалъ какіе-то пасквили на Толмачева.

— Пасквили-съ? — обидчиво спросилъ Маремьяновъ. — Пасквили-съ? Я бы попросилъ васъ, государь мой, выражаться осторожнѣе. Это выдержки изъ моихъ воспоминаній, если вы изволите говорить о статейкахъ, напечатанныхъ на-дняхъ. Воспоминанія не пасквили. Благородные люди пасквилянтами не бываютъ. А если я написалъ правду, такъ говорить правду — это заслуга. И пенять на зеркало нельзя, если рожа крива. Пасквили! Нашли что сказать!.. Но я но о нихъ-съ, не объ этихъ статейкахъ говорю, не о пасквиляхъ-съ, какъ вы выражаетесь, а о дѣлѣ, о судебномъ процессѣ, въ которомъ господинъ Толмачевъ предсталъ передъ публикой во всей своей грѣховной наготѣ…

— О какомъ дѣлѣ? — неохотно спросилъ я, сердясь на встрѣчу съ этимъ человѣкомъ.

— Третьяго дня разбиралось. Мои дочь и зять были привлечены по дѣлу о векселяхъ, которые они предъявили наслѣдникамъ Толмачева. Это я ихъ подбилъ предъявить. Они, было, не хотѣли. Извѣстно, и такъ сыты. Я подбилъ, однако. Зятекъ-то алченъ, я и настоялъ. Наслѣдники, конечно, вздумали доказывать, что векселя, поддѣльные. Я это предвидѣлъ. Знаю тоже людей. Вексельки подписаны нетвердою рукой, значитъ и можно оспаривать ихъ подлинность. Ну, по-моему и вышло.

— Что же, ихъ признали дѣйствительными? — спросилъ я.

— Не въ томъ-съ дѣло, не въ подложности или дѣйствительности, а въ томъ, что на судѣ разоблачили, за что и въ какомъ видѣ писалъ эти векселя господинъ Толмачовъ. Самую грязь-то раскопали. Жаль, что при закрытыхъ дверяхъ разбиралось дѣло, ради подробностей, а то-съ… Вотъ-то грязища! Это-съ уму недостижимо, до чего можетъ извратиться человѣкъ! Я зналъ-съ, что надо будетъ на судѣ все разворотить, и подбилъ зятя идти на все. Правда, векселя были подписаны нетвердой рукой, но вѣдь и писались они гдѣ же — въ гостиницахъ, въ номерахъ, въ баняхъ. Наслѣдники вздумали оспаривать, признавая векселя безденежными или подложными, а мы свидѣтелей со своей стороны представили и доказали, за что и при какихъ обстоятельствахъ выдавалъ господинъ Толмачовъ векселя моей дочери.

— И вы, и вашъ зять рѣшились опозорить ее? — съ негодованіемъ воскликнулъ я.

— Ее-съ? Нѣтъ-съ, мы не ее-съ опозорить рѣшились, а Ваньку, отца вдовъ и сиротъ, генія великаго, самородка. И оплевали-съ, могу сказать, что оплевали, и… Подробности почти не проникли въ печать, но я-съ все записалъ, все сохраню. Это-съ любопытно! Пусть потомство полюбуется. И есть чѣмъ. Двое свидѣтелей изъ номерныхъ…

— Я тороплюсь, — прервалъ я старика, чувствуя отвращеніе къ нему.

— Да я вамъ на ходу все передамъ, — остановилъ онъ меня. — Я теперь всѣмъ передаю эти подробности…

— Прощайте! — сказалъ я, не слушая его, и торопливо нанялъ извозчика.

Онъ, увидавъ, что я сажусь на пролетку, заносъ тоже ногу, чтобы сѣсть со мною, и проговорилъ:

— Такъ я проѣду-съ съ вами; мнѣ все равно, куда ѣхать, и разскажу все…

— Оставьте меня въ покоѣ! — рѣзко проговорилъ я, грубо толкнувъ его отъ себя, какъ гадину, и нетерпѣливо приказалъ извозчику:- Поѣзжай же!

Старикъ остался на тротуарѣ, и до меня долетѣло;

— Да какое вы имѣете право оскорблять…

Конца фразы я уже не слышалъ за стукомъ колесъ.

1886