Поврежденный

А. К. ШЕЛЛЕР-МИХАЙЛОВ

Поврежденный

— Мое почтеніе, государь мой! На погребеніе тоже, вѣроятно, изволили пожаловать? — заговорилъ около меня дрожавшій не то отъ худо скрытой злобы, не то отъ старости и въ то же время лукаво заискивающій голосъ, и прежде, чѣмъ я успѣть отвѣтить на этотъ вопросъ, спрашивавшій меня сѣдовласый, приземистый и худощавый человѣчекъ тѣмъ же своеобразнымъ и злымъ, и заискивающимъ тономъ, продолжалъ: — Какъ же, какъ же не прибыть на торжественное погребеніе! Такую, можно сказать, особу хоронятъ!

Я сидѣлъ на чугунной скамьѣ за рѣшетчатой оградой около моихъ родныхъ могилъ, когда ко мнѣ подошелъ этотъ заговорившій со мной старикъ, и ни о какомъ погребеніи какой-то «особы» не думалъ вовсе.

— О чемъ и о комъ вы говорите? — сухо спросилъ я, досадуя, что даже и на кладбищѣ нельзя укрыться отъ докучныхъ людей. — Кого хоронятъ? Какую особу?

— Помилуйте, государь мой, что за вопросъ, что за вопросъ! — съ изумленіемъ, видимо не вѣря моимъ словамъ, сказалъ старикъ, подергивая костлявыми плечами, на которыхъ мѣшковато висѣлъ складками зачищенный до лоска старенькій сюртукъ. — Ужъ будто вы и не знали? Всѣ газеты три дня объ этомъ трубятъ. Со всѣхъ, такъ сказать, концовъ Россіи летятъ телеграммы и вѣнки, отъ хладныхъ финскихъ береговъ до пламенной Колхиды!

Я зналъ, — впрочемъ, довольно смутно, — что этотъ старикъ, съ вѣчно припомаженными сѣдыми волосами, въ вѣчно застегнутомъ на всѣ пуговицы, лоснящемся отъ долгаго чищенія сюртукѣ, былъ какимъ-то чиновникомъ въ отставкѣ, что онъ пописывалъ когда-то въ захудалыхъ газетахъ безъ подписчиковъ и безъ сотрудниковъ какія-то не то обличительныя статейки, не то пасквили; зналъ я также, что онъ былъ «съ гвоздемъ» въ головѣ, отличался злою словоохотливостью, и, признаюсь, не долюбливалъ его. Встрѣчались мы раза три-четыре на конкахъ, на желѣзной дорогѣ, на пароходѣ. Эти встрѣчи, вѣроятно, не остались бы даже въ моей памяти, если бы разъ этотъ сѣдовласый, сгорбленный и дряхлый по виду старикъ не затѣялъ при мнѣ въ вагонѣ крупнаго скандала изъ-за того, что кто-то вошелъ съ закуренной сигарой въ вагонъ для некурящихъ. Въ моей памяти врѣзались, мелочи этой стычки именно потому, что въ этомъ старческомъ, желтомъ, какъ старый пергаментъ, лицѣ вдругъ вспыхнуло выраженіе дикой злобы, въ голосѣ послышались шипящіе звуки, въ обращеніи съ нарушителю желѣзнодорожныхъ правилъ сказалась ехидная страсть къ обличенію, къ кляузничеству, къ представленію по начальству. Въ то же время при каждомъ словѣ повторялись фразы о томъ, что онъ чиновникъ, что онъ литераторъ, что онъ образованный человѣкъ. Сидѣвшій со мною рядомъ пріятель-журналистъ, окинувъ взглядомъ старика, брезгливо замѣтилъ мнѣ: «А, это Андрей Федоровичъ Маремьяновъ извѣстный сутяга». Кончивъ скандалъ, Маремьяновъ, подошелъ къ намъ, заговорилъ съ нами, продолжая волноваться о невѣждахъ, о нарушителяхъ, и съ той поры считалъ своимъ долгомъ раскланиваться со мною. Чтобы прервать теперь его краснорѣчіе, я, пожимая плечами, сухо отвѣтилъ ему:

— Къ сожалѣнію, я все же не знаю, о комъ вы говорите. — Да все о немъ же, о Толмачевѣ, объ Иванѣ Сергѣевичѣ Толмачевѣ, государь мой, о персонѣ важной, о геніи россійскомъ, объ общественномъ дѣятелѣ и отцѣ вдовъ и сиротъ, — шипящимъ тономъ пояснилъ онъ и рѣзко закончилъ, почти выкрикнулъ:- о злодѣѣ моемъ!

Тутъ только я вспомнилъ, что дѣйствительно въ послѣдніе три дня всѣ газеты только и говорили что о Толмачевѣ. Некрологи, разборы его дѣятельности, перечисленіе его проектовъ и благодѣяній, все это дало не мало хлѣба труженикамъ прессы. Лично я не зналъ Толмачева, не имѣя дѣлъ ни на биржѣ, ни въ промышленности; играть роль статиста въ торжественныхъ церемоніяхъ я не имѣю привычки; потому и не мудрено, что я вовсе забылъ о днѣ его похоронъ и загнанъ былъ въ этотъ весенній, полный тепла и свѣта день на кладбище совершенно случайно гнетущей, подавляющей всѣ другія ощущенія тоской, — той тоской, отъ которой люди, страдающіе расшатанными среди столичной сутолоки нервами, иногда поканчиваютъ разомъ всѣ счеты съ жизнью. Я хотѣлъ сказать старику что-то рѣзкое, грубое, чтобы онъ отсталъ отъ меня, но онъ не далъ мнѣ времени опомниться и суетливо-радостно воскликнулъ:

— Вотъ-съ, вотъ-съ вѣнки несутъ! Шпалерами разставляютъ. Интересно-съ! Вы ужъ, государь мой, позвольте мнѣ къ вамъ за рѣшеточку пройти. Могила его тутъ-съ вотъ въ двухъ шагахъ. Вотъ, видите, гдѣ камни навалены. Склепъ выложенъ изъ камня; мавзолей потомъ воздвигнутъ. Нельзя-съ безъ мавзолея, великій человѣкъ! Для назиданія потомства… Такъ я къ вамъ-съ пройду, за рѣшеточку-съ. Все видно и слышно отсюда намъ будетъ. Какъ-то начнутъ наши витіи ораторствовать, превозносить…

Онъ, не дожидаясь моего позволенія, открылъ дверь чугунной рѣшетки и, крестясь, съ осторожностью ступающаго по дорогому ковру бѣдняка, поднялся по гранитнымъ ступенямъ на площадку съ клумбами цвѣтовъ, съ чугунными скамьями по бокамъ.

— Прекрасно тутъ у васъ, государь мой, цвѣты, скамеечки, — заговорилъ онъ, осматриваясь съ любопытствомъ. — Великая честь тому, кто чтить родителей своихх: «Чти отца твоего и матерь твою», — сказано въ заповѣди. По нынѣшнимъ нравамъ это рѣдкость и все больше въ забвеніе приходить…

Вокругъ насъ сталъ собираться народъ, спѣшившій занять мѣста поближе къ могилѣ Толмачева. Одни безцеремонно взбирались на памятники чужихъ могилъ; другіе безжалостно лѣзли на покрытые молодой зеленью сучья деревьевъ, обламывая ихъ своею тяжестью. Кто-то, увидавъ, что Маремьяновъ забрался ко мнѣ за рѣшетку, рѣшился послѣдовать его примѣру, но старикъ поспѣшно всталъ въ оборонительную позу въ дверяхъ рѣшетки, разставивъ широко руки и ноги.

— Нѣтъ-съ, нѣтъ-съ, господинъ, это зачѣмъ же! — ядовито заговорилъ онъ. — Сюда нельзя-съ, къ намъ нельзя. Наши могилки не театральные подмостки-съ, мѣстъ въ наемъ не отдаемъ-съ, извините-съ!

Онъ поспѣшно вынулъ изъ дверей рѣшетки снаружи ключъ и замкнулъ дверь изнутри.

— Такъ-съ лучше будетъ, государь мой, — пояснилъ онъ мнѣ. — Здѣсь мѣста не отдаются для зрѣлищъ. Цвѣточки тоже перемнутъ и Богъ вѣсть кто еще залѣзетъ осквернять святое мѣсто, жидъ еще какой-нибудь, прости, Господи! Толмачевъ-то и ими не брезгалъ-съ; пожалуй, цѣлый кагалъ жидовъ изъ іерусалимскихъ дворянъ сбѣжится смотрѣть, какъ будутъ хоронить жида изъ русскихъ мужиковъ. Хе-хе-хе!

Кругомъ насъ уже гудѣла толпа. Любопытные все поспѣшнѣе отвоевывали себѣ мѣста поудобнѣе; кричали знакомымъ: «сюда, сюда идите, тутъ удобно!» взбирались на могилы, все ожесточеннѣе хватались за кресты; нѣкоторые пробовали подняться на гранитный фундаментъ, окружавшій мои могилы, и цѣплялись за рѣшетку и сучья деревьевъ. Маремьяновъ воевалъ:

— Нѣтъ, ужъ это вы оставьте, мадамъ! Вашъ Толмачевъ намъ новой рѣшетки не сдѣлаетъ и деревьевъ не выраститъ новыхъ. Вы сойдите, сойдите! Безобразій, мадамъ, здѣсь не полагается дѣлать на нашихъ могилкахъ. Ступайте къ своему Толмачеву, если онъ вамъ свой человѣкъ.

Я конфузился и сердился въ душѣ на безцеремонность своего случайнаго гостя. Но онъ, видимо, былъ въ своей сферѣ въ роли придирающагося ко всѣмъ и распекающаго всѣхъ распорядителя. Въ его тонѣ былъ задоръ кляузника, называющагося на скандалъ, готоваго напроситься на пощечину, чтобы имѣть возможность потомъ съ кѣмъ-нибудь судиться и кого-то засадить въ тюрьму. Люди, несшіе вѣнки, между тѣмъ расположились въ видѣ двойныхъ шпалеръ и мой старикъ съ оживленіемъ воскликнулъ:

— Несутъ! несутъ! Въ металлическомъ гробу-съ!

Онъ быстро вытащилъ изъ задняго кармана сюртука большой, тщательно сложенный клѣтчатый платокъ, встряхнулъ и, разостлавъ его бережно на скамейкѣ, всталъ на него, очевидно не желая изъ деликатности марать моей скамьи. Онъ проговорилъ мнѣ:

— Вы позволите, государь мой? Виднѣе будетъ!

Я не протестовалъ. Мнѣ было все равно, что дѣлаютъ эти праздные зѣваки, устраивавшіе спектакль изъ чужихъ похоронъ, что дѣлаетъ этотъ озлобленный старикашка, сдѣлавшійся моимъ непрошеннымъ гостемъ. Моя тоска продолжала давить меня попрежнему. Въ воздухѣ послышалось стройное пѣніе пѣвчихъ, дѣлаясь все яснѣе и яснѣе; среди волнующейся толпы раздавались подчеркнуто озабоченные возгласы пристяжныхъ и лакеевъ изъ добровольцевъ всякихъ церемоній: