Страница 87 из 127
— Идея о том, что ее следует признать сумасшедшей, — холодно промолвил сын.
Дмитрий Васильевич встал и прошелся по комнате. Он с некоторого времени уже и сам думал о том, что не худо бы наложить опеку на Дарью Федоровну, но его смущало теперь хладнокровие, с которым сын говорил о сумасшествии матери.
— Признаюсь тебе откровенно, — начал Алексей Дмитриевич, откидывая кудрявую голову на спинку кресла и протянув ноги, — меня давно удивляло, что ты смотришь на все сквозь пальцы и бездействуешь. Я не хотел начинать этого разговора; собственно мое положение еще не так дурно: я молод, здоров, говорят, недурен собой…
Алексей Дмитриевич усмехнулся и мельком бросил взгляд на зеркало, где отражалось его нежно-розовое, выхоленное и замечательно правильное лицо.
— Я могу жениться и женюсь, — продолжал он.
— Уже решился? — сквозь зубы спросил отец.
— Да… Денисова убили кстати, — усмехнулся сын.
— Но ведь она годится тебе в матери, — заметил отец.
— Я о летах не справлялся, — холодно ответил сын, — я справлялся о деньгах… Теперь не время сантиментальничать…
— У нее, кажется, дети?
— У них имение отдельное… Впрочем, я буду опекуном…
Дмитрий Васильевич зорко взглянул на сына; хорошенькое личико последнего было по-прежнему невозмутимо спокойно.
— Но мы уклонились от главного вопроса, — лениво начал сын. — Я говорю, что я не вмешивался в семейные дела, потому что за себя мне нечего было опасаться, учить же других и в особенности тебя не в моем характере. Но теперь, когда ты сам начал этот разговор, я не могу не заметить, что меня изумляла твоя беспечность: перед тобой бросалось на ветер твое последнее состояние, перед тобой проходили целые стаи грабителей-нищих, уносившие по лоскутку твое имущество; ты должен был входить в долги, а между тем ты молчал…
— Ты очень хорошо знаешь, что я не молчал, — угрюмо ответил Дмитрий Васильевич. — Я говорил, говорил иногда слишком резко, но ты, я думаю, знаешь, как тяжелы эти семейные сцены. Я бежал от них…
Сын усмехнулся.
— Бежать от врагов не значит выиграть дело, — заметил он. — Впрочем, если ты считаешь этот образ действий вполне хорошим и выгодным, то, конечно, не я стану оспаривать тебя…
Алексей Дмитриевич потянулся, зевнул, взглянул на часы и, по-видимому, хотел встать, чтобы выйти из кабинета. Дмитрий Васильевич торопливо произнес:
— Постой!
Алексей Дмитриевич принял снова прежнюю удобную позу.
— Мы еще не решили, — начал отец.
— Чего? — спросил сын.
— Мы… то есть ты не досказал своей мысли.
— Я, кажется, все досказал… Мне кажется, что она сумасшедшая, то есть не моя мысль сумасшедшая, а мать, — пошутил Алексей Дмитриевич.
— Она была всегда такой, — начал Дмитрий Васильевич.
— Сумасшедшей? О, да! — окончил Алексей Дмитриевич. — Ведь это только все наши смотрели на нее с каким-то фарисейским благоговением. Впрочем, они не умеют не лгать. Пора бы хоть тебе начать действовать прямо. Ведь ты еще не стар, ты еще крепок и здоров, может быть, тебе еще пригодится лишний десяток тысяч. Спасай его, покуда можно.
Алексей Дмитриевич встал, еще раз потянулся и протянул руку отцу.
— А ведь ты заметно упал духом, постарел, — проговорил он тоном участия.
— Какие глупости! — пожал плечами Дмитрий Васильевич.
— Нет, не глупости! Ты не задумывался в былые времена, когда хотел объявить об сумасшествии Маевского…
— Маевский был мне чужой, а она мне жена, — внушительно произнес Дмитрий Васильевич.
Алексей Дмитриевич вопросительно посмотрел на отца.
— Ну, это так давно было, — усмехнулся он. — Ты мог об этом и забыть. У тебя после того было уже столько жен…
Дмитрий Васильевич нахмурился.
— Ты циник, — резко проговорил он.
— У меня есть характер и убеждения; я этого не скрываю, — пожал плечами Алексей Дмитриевич, — а это в нашем кругу привыкли называть цинизмом. Думать и молчать, делать и скрывать — это нравственность; думать и говорить то, что думаешь, делать и не скрывать своих действий — это цинизм. Я выбрал последнее — вот и все.
Он тихо вышел из кабинета, напевая какую-то французскую песенку. В тот же день вечером в кругу своих знакомых, собравшихся в белокопытовских гостиных, Алексей Дмитриевич очень горячо распространялся о филантропии.
— Это одна из страшных язв, против которых мы должны бороться, — говорил он. — Древний мир погиб именно потому, что он состоял из клиентов и патронов. Нищие думали, что они имеют право жить без труда и кормиться на счет богатых; богачи воображали, что их имущество неистощимо и что они делают благое дело, кормя тунеядцев. С одной стороны, не было производительности, с другой, происходило истребление произведенного: очевидно, что в конце концов должно было произойти полное разрушение всего накопленного, всего произведенного.
— Ты говоришь, как ветреный мальчик, не знающий, сколько бедных голодает, — со вздохом произнесла Дарья Федоровна. — Обогреть, одеть, накормить их нужно…
— Вы, maman, очень чувствительны, но народами управлять нужно не чувствами, а здравым смыслом. Я знаю, может быть, лучше вас, как много на свете бедных, но я знаю и то, что если вы отдадите им все, то бедных будет завтра столько же, сколько их было вчера, только к их числу прибавитесь еще вы. Чувства — вещь очень хорошая, но для домашнего обихода, а не для общественной деятельности. Вы помогаете бедным и думаете, что вы приносите им пользу, а между тем вы в сущности губите их, приучаете к тунеядству, к пьянству, к разврату. Общественную деятельность, заботы о бедных нужно оставить государству и нам, мужчинам, знающим механизм государственного устройства.
— Мы должны, должны заботиться о наших братьях, — вздохнула Дарья Федоровна.
— Должны? Каждый должен заботиться о себе. Прежде всего мы должны обеспечить себя и не раздавать того, что у нас есть, чтобы после наши дети, наши внучата не нуждались в чужой помощи. О бедных же должно заботиться государство, правительство. Мы не должны мешать ему, распложая тунеядство.
— Господи, какое у тебя жесткое сердце! — упрекнула Дарья Федоровна сына.
— Сердце у всех одинаково жестко и одинаково мягко, — усмехнулся Алексей Дмитриевич. — Дело не в нем. Дело в умственном развитии, в трезвых взглядах. Я желаю истинного блага и достоинства человечеству; вы желаете сделать из человечества толпу слабых и погибших созданий, не имеющих силы идти без чужой помощи. Я откровенно говорю, что я не отступил бы ни перед чем, чтобы уничтожить частную филантропию.
— Вот мило! И сами состоите членом наших благотворительных учреждений, — заметила одна из дам.
— Поневоле! Нельзя же уничтожить эти учреждения, если они завещаны предками. Но уж, конечно, я буду всегда бороться против расширения этих учреждений и против всяких подачек попрошайкам. Я уверен, что и многие согласны со мной, но нерешительность, бесхарактерность мешает им сознаться откровенно, что им надоело отрывать от себя гроши и бросать их без пользы.
— Нет, вы не говорите этого, — заметил какой-то старичок. — Я к светлому христову воскресенью всегда рад дать бедняку… Разговеется… Радость у него в семье…
— А к вечеру драка, после того как на ваши три рубля он купит водки…
— Ну, зачем же так думать, зачем так думать! — покачал головой старичок. — Может быть, и не на вино пойдут деньги…
— А! тут не должно быть никаких может быть! Нужно говорить прямо: да или нет. Я утверждаю, что часть, большая часть денег, полученных от благотворителей, идет в кабаки, и вы мне не докажете противного. У меня факты, цифры, точные сведения, а у вас ваши может быть…
Старичок сострадательно покачал головой и скромно прошептал:
— Мы по заповедям божьим живем, а не по модным наукам… Мы старые христиане, а не новые люди.
— И хороши иногда благодетели, — иронически продолжал Алексей Дмитриевич. — Один влез по уши в долги, не имеет средств отдать деньги за взятые у честных тружеников вещи, обманывает доверие своих кредиторов, разоряет семью, а помогает бедным. Да вот, например, наш почтеннейший Данило Захарович Боголюбов…