Страница 85 из 127
Софья Андреевна пожала руку Катерины Александровны и пошла в столовую, переменив разговор. В столовой новая начальница попробовала кушанья и посмотрела поданные детям тарелки. Кушанья оказались скверными, посуда грязной. Софья Андреевна приказала позвать прислугу и напустилась на нее. Катерина Александровна впервые увидала перед собой Софью Андреевну в таком раздражении.
— Как вы служите? — горячилась она. — Вы думаете, что если эти дети небогаты, то им можно подавать грязные тарелки? Да знаете ли вы, что вы получаете жалованье только ради этих детей, что, не будь их, так и вас не было бы здесь? Не они для вас сюда собраны, а вы наняты в услужение для них. Вы не мои слуги, а слуги этих детей. Они ваши господа. Мы все наняты для них.
Софья Андреевна выслала прислугу и обратилась к помощницам.
— Я вас попрошу каждый раз говорить мне, когда где-нибудь найдется хотя одна грязная тарелка. Дети не могут быть здоровыми, если их кормят не кушанием, а грязью… Ведь вот от этой тарелки воняет… Попробуйте поесть с нее… Не угодно ли?
Софья Андреевна строптиво поднесла грязную тарелку к лицу Постниковой, так что та немного отодвинулась назад.
— Вам противно, а им не противно? — горячо произнесла начальница. — А кто же должен смотреть за этим? За что мы жалование берем? Если бы я одна могла усмотреть за всем, то мне были бы не нужны помощницы, но если помощницы ничего не делают, то они мне не нужны. Кто не хочет служить, тот может идти на все четыре стороны. Мне лишних украшений в приюте не нужно.
Софья Андреевна удалилась из столовой. По ее лицу выступили красные пятна. Она взволновалась не на шутку и горячилась чересчур. Видно было, что распекать людей и браниться было не в ее характере. Она в эти минуты теряла свой обычный такт и свою светскую сдержанность.
— Я говорила, что новая метла будет чисто мести, — проворчала сквозь зубы Ольга Никифоровна после обеда.
— Я не могу, не могу выносить таких обид, — захныкала Постникова. — Я не служанка детей, я не им служу…
— А кому же? — рассмеялась Катерина Александровна, стоявшая недалеко от помощниц. — Неужели вы и теперь не догадались, что вы детям служите?
Постникова молча отвернулась в сторону.
— Ах! наша офицерша дружбу свела с этой табачницей? — злобно проговорила Зубова про Катерину Александровну, отходя от Постниковой, — Поверьте, что ненадолго. Сами слетят прежде других…
Но Софья Андреевна была не из таких, которых легко сжить. Под беспечной и веселой внешностью в ней таилось много настойчивости и даже деспотизма! Когда-то она в качестве избалованной красавицы девочки командовала своей бабушкой и ее крепостными людьми; потом в роли обожаемой подругами за красоту девушки она командовала своими сверстницами, наконец, она взяла в свои руки влюбленного мужа и командовала им. Правда, что люди, находившиеся под ее командой, большей частью и не жаловались на деспотизм этого хорошенького, веселого и беззаботного существа, но тем не менее они не могли освободиться от власти этих маленьких рук, своевольно управлявших всеми и всем окружающим. «Хитрость — наша сила», «мы, женщины, должны или всех в руках держать, или нами самими будут командовать», «если бы я заметила в самом дорогом мне человеке стремление взять надо мной верх, я разошлась бы с ним», — это были любимые фразы Софьи Андреевны. Когда ей говорили, что с любимыми людьми совсем не так легко расставаться, как она думает, она возражала:
— Нужно всех любить шутя, а свою свободу любить серьезно… Впрочем, надо мной никто не пробовал взять верх, — смеялась она.
И действительно, трудно было взять верх над этим ускользающим от всякой узды существом и еще труднее было избежать ее разнообразных сетей. Тонкое кокетство, женственная мягкость, серьезность мыслящего существа, шаловливость избалованного ребенка, непоколебимая настойчивость, маска беспомощной рабы-женщины — все это пускалось при случае в ход, пускалось как бы бессознательно, по чутью, по тому инстинкту, который помогает необразованному дикарю обмануть образованного европейца. Одни называли ее «кошачьей натурой», другие говорили, что это «женщина-мотылек», третьи называли ее «эманципированной барыней»; последнюю кличку она сама оставляла за собой и любила говорить: «Мы, эманципированные женщины».
Она очень ловко и быстро прибрала к рукам приют, сменила всю прислугу, определив на ее места людей из «бабушкиной дворни», и начала осаждать Свищова проектами преобразований в приюте. Образцовая кухня, наем куафера для обучения воспитанниц чесать голову, наем модистки для научения детей шитью платьев, уничтожение уроков пения — все эти проекты нововведений сыпались, как снег, на головы Свищова и Ермолинского. Но комитет благотворительных заведений сдался не сразу и сначала согласился только на наем модистки.
— Как бы только этих девственниц нам сбыть с рук, — говорила Софья Андреевна Катерине Александровне про двух помощниц. — При них ничего нельзя сделать для улучшения приюта.
И она стала хлопотать о том, чтобы все помощницы давали уроки детям, обходясь без помощи учителя. Свищову удалось провести эту реформу в собрании комитета. Комитет разрешил отставить учителя и возложить на помощниц обязанность учить детей. Софья Андреевна тотчас же доложила комитету, что две находящиеся в приюте помощницы почти безграмотны и потому их нужно сменить, «тем более, что они не имеют никаких педагогических способностей и ведут детей в бездну безнравственности, делают грубыми их молодые сердца и вселяют в них пагубное раздражение и непокорность». Последние фразы докладной записки, предназначавшиеся исключительно для графини Белокопытовой, показались до того удачными Софье Андреевне, что она с громким хохотом читала и перечитывала их в кружке своих кузенов, кузин и Катерины Александровны.
— Каков мой верноподданнический доклад ее сиятельству? — хохотала она, держа в руках дымящуюся пахитосу. — «Вселяют в них пагубное раздражение и непокорность!» Красноречиво и убедительно! Зубова и Постникова — пропагандистки бунта!.. Если бы Александр Николаевич не был так туп, он, верно, прыснул бы от смеха при чтении этих строк в комитете…
— Однако вы круто повернули дело, — заметил ей тот кузен, который подшучивал над нею за обедом. — Вы просто безбожный деспот.
— Напротив того. Чего женщина хочет, того бог хочет, — ответила она французской пословицей. — Вы видите, что мои желания святы.
— Но ведь и они хотели бы остаться, — заметил кузен.
— Да разве это женщины? — засмеялась она. — Попробуйте предложить им руку и сердце.
Последние строки докладной записки действительно произвели на членов комитета сильное влияние, тем более, что Софья Андреевна объявила в своей записке, что помощницы сознательно прикрывали все упущения, открытые ревизионной комиссией и вызвавшие удаление прежней начальницы. Однако Софья Андреевна гораздо усиленнее составляла проекты нововведений, чем действовал комитет. Только к марту месяцу ей удалось «очистить» приют и ввести в него двух новых помощниц-учительниц. Одна из этих девушек, Аделаида Николаевна Сочнева, была кузина Софьи Андреевны, познакомившаяся с Катериной Александровной еще на первом обеде Софьи Андреевны; другая, Марья Петровна Иванова, была из числа знакомых Софьи Андреевны.
— Ну, теперь я покойна, теперь мы в своей семье, — говорила Софья Андреевна после изгнания Постниковой и Зубовой. — Соглядатаев больше нет. Теперь нужно изобретать средства.
Изобрести средства было очень трудно, покуда дети еще не научились шить и покуда комитет не разрешил основание образцовой кухни. Но Софья Андреевна решилась действовать помимо комитета и открыла кухню без его разрешения на свои средства. Хотя доход с этой кухни был не особенно велик, но все-таки при помощи его можно было хотя немного улучшить пищу детей. У Софьи Андреевны кроме того вертелся в голове план образцовой прачечной для стирки и глаженья тонкого белья.
Среди этой неусидчивой деятельности Катерина Александровна играла далеко не последнюю роль и помогала Софье Андреевне во всем. Они как будто век жили вместе, несмотря на то, что Катерине Александровне на первых порах казалось неловко в шумном и веселом кружке, который постоянно вертелся около Софьи Андреевны и который сама Софья Андреевна называла своим «хвостом». На половине начальницы теперь завелись вечера, на которые собиралась молодежь, — несколько молодых девушек и женщин, несколько офицеров и студентов. Там слышались вечные споры, раздавался смех, сыпались шутки, порой высказывались довольно смелые мысли и желания. Прислушиваясь к шуму этих речей, было трудно уловить какой-нибудь определенный характер этого кружка; серьезная мысль уживалась здесь рядом с светской пустотой; толки об общественных событиях шли рядом с мелкими рассказцами про семейные интриги; критические заметки на литературные произведения сменялись вопросами о балах и модах. Это был кружок либеральной молодежи, вышедшей из школы разных Левашовых, Медниковых, Старцевых и тому подобных отживавших свое время недовольных граждан. Трудно сказать, чего хотели эти люди: оперы, балов, карет и пикников или крестьянской и судебной реформ, разрешения женского вопроса и преобразования по части воспитания и образования, — но можно было наверное сказать, что они не желали возвращения, например, ко временам аракчеевщины, или введения домостроевских правил в семейную жизнь, или второго пришествия времен Магницкого. На всех этих людях лежала печать барства: они были белоручки, они не могли бы приняться за черный труд, они схватили только верхушки образования, они не могли бы отказаться от светских удовольствий, от блестящих нарядов, они были довольны, что у них есть наследственное и благоприобретенное имущество; но в то же время им уже успели опротиветь семейные дрязги, разбитые скулы крепостных, деспотизм старших; они стыдились взяточничества, они бранили неполноту образования, они почитывали книжки, искали в книжках чего-то. Еще года два застоя в обществе, еще года два старых порядков, и эти люди точно так же помирились бы с прежними порядками, как помирились их предшественники, тоже на двадцатом году жизни волновавшиеся по-своему какими-то смутными стремлениями, какими-то внутренними dahin, dahin [9] — в эту «светлую даль», которая в конце концов могла оказаться на деле или маниловской семейной жизнью, или теплым местечком при откупах, или праздношатанием на водах за границей. Но теперь была не такая пора: представлялся случай осуществить эту «светлую даль» у себя, внести ее во все изгибы частной и общественной жизни. Однако покуда стремления к лучшему еще не получили определенного характера; даже в самой литературе, где сосредотачивается выражение этих стремлений, не было высказано ничего особенно ясного, особенно тенденциозного; в ней отрицалась чичиковщина, осмеивались Коробочки, Маниловы, Плюшкины, описывался жалкий быт мужика в «Записках охотника» и слышалось сильное веяние жоржзандизма. Последний, эмансипировавший женщин со стороны чувства, усваивался молодыми барынями в барышнями не столько при помощи русской литературы, сколько при помощи французских романов. Более широкие по задаче романы Жорж Занда не имели доступа к русской публике. Присматриваясь к кружку Софьи Андреевны, можно было сразу уловить влияние этой ложно понятой жоржзандовской эмансипации в довольно свободных отношениях молодежи, в некоторой бойкости барышень, в курении пахитос и папирос не ради удовольствия, — как курили у нас в двадцатых и тридцатых годах совсем не эмансипированные провинциалки, курили не папиросы, а просто трубки, — но ради желания показать, что «и мы имеем право курить, как мужчины». Катерина Александровна сразу выдалась в этом кружке своим характером и своими стремлениями. Она равнодушно молчала, когда шли толки о балах и театрах, о поэзии и концертах: всего этого не существовало в ее голодном прошлом, и она не чувствовала никакой притягательной силы во всем этом. Наговорившись досыта об этих предметах, собеседники замечали ее холодное и равнодушное молчание и старались заговаривать с ней; но разговаривать с ней значило говорить об образовании вообще и об образовании бедных девушек в особенности. Касаясь этой темы, она делалась красноречивой, сведущей, разумной. Она сама еще не выбилась из тьмы невежества, она знала, как трудно необразованной девушке добыть кусок хлеба; она поняла, что делают разные попечители голодных сирот, она могла определить значение женского труда, состоящего в уменье шить белье. Говоря обо всем этом, она делалась красноречивой, иногда страстной; порой в ее речах слышалось негодование, подчас они сверкали остроумием. Она краснела, когда Софья Андреевна делала фривольные двусмысленные намеки, но она нисколько не стеснялась резко и громко произносить слово «разврат», горячо описывая, до чего довели, например, Скворцову, сначала бежавшую к учителю, потом попавшую, по-видимому, «на содержание» к какому-то молодому богачу. Ее собеседницы, говоря о женском незнании, о женской необразованности, старались делать вид, что сами-то они обладают знаниями, и вкривь и вкось судили о серьезных вещах; она тоже говорила о женской неразвитости и первым примером ставила себя, говоря, что она только в последнее время научилась правильно писать. Эта откровенность смущала барышень, и они удивлялись, как можно так спокойно при всех сознаваться в своем невежестве. Еще более резко высказались те характерные черты, которыми она отличалась от прочих членов кружка Софьи Андреевны, в одном из разговоров об участи помощниц, классных дам и тому подобных личностей.
9
туда, туда (нем.).