Страница 60 из 127
Лето неслось быстро, прошли вакации в приюте, наступил экзамен для Антона в гимназии, возвратились и кадеты из лагеря. Оба сына Флегонта Матвеевича были на несколько дней отпущены домой. Они уже давно ожидали этих торжественных дней, чтобы отдохнуть от летних маршировок, учений и маневров, чтобы снова побыть под крылом своего заботливого отца, чтобы наглядеться на свою любимицу, Катерину Александровну. Встреча молодых людей с Катериной Александровной была самая дружеская, искренняя. Молодые люди, несмотря на свою неопытность, несмотря на свою недальновидность, подметили что-то новое в Прилежаевой. Она, казалось, расцвела и похорошела еще более за последнее время. Ее черные глаза сверкали жизнью; на ее щеках вспыхивал горячий румянец.
— Ну, как вы лето проводили? — спрашивали ее братья, пожимая и целуя ей руки.
— Ничего, хорошо! — весело отвечала Катерина Александровна. — Я вот учиться начала. Не одним же вам быть учеными!
— Чему же вы учиться будете? — с любопытством спросил Александр Прохоров; он выглядел необычайно степенно и серьезно.
— Да всему. Разве я знаю, какие науки есть? Чему брата будут учить, тому и я буду учиться.
— Это хорошее дело вы надумали, — серьезно заметил он.
— Соскучитесь! — засмеялся брат Иван.
— Отчего соскучусь? Вы же учитесь?
— Ну так разве мы по своей охоте учимся! Я, кажется, на тысячу кусочков разорву всякие тактики и фортификации, когда выйду в офицеры.
— Да разве Катерина Александровна будет этому учиться? — заметил Александр Прохоров, пожимая плечами.
— А что это за наука: тактика? — полюбопытствовала Катерина Александровна.
Иван Прохоров залпом произнес вызубренное определение тактики.
— А фори… — начала Катерина Александровна и засмеялась. — Вот я даже и назвать не умею этой науки. Сейчас же забыла, как вы сказали.
— Фортификация, — подсказал брат Александр.
— Ну да, форти-фи-кация, — с усилием повторила Катерина Александровна.
Иван Прохоров отчетливо произнес определение науки.
— Ну, я действительно тоже не стала бы учить таких наук. Да мне они и не нужны. Я ведь воевать не пойду.
— Да, вам хорошо. А вот нам, кажется, придется идти прямо под пули, — заметил старший Прохоров.
Катерина Александровна вздрогнула.
— Ну-у! — как-то недоверчиво произнесла она.
— Право! Говорят, что будущей весной даже усиленный выпуск будет ради войны.
Штабс-капитан нахмурил брови.
— Мало ли что болтают ваши мальчишки! — пробормотал он. — До весны еще далеко: может быть, все до тех пор кончится. Из-за пустяка началось, пустяком и кончится!.. Выдумали тоже мальчишки… Усиленный выпуск… под пули…
Старик взволновался.
— Что ж тут невероятного? Все может быть. Пошли в военные, так от войны не приходится отказываться, — заметил младший Прохоров. — Мы не бабы!
— Да разве я тебе говорю, что отказываться надо? — произнес старик. — Только глупости у вас болтают кадетишки: какие вы служаки, когда еще ничего не знаете. Что толку-то было бы в вас, хоть бы десять усиленных выпусков сделали? Вы думаете, что войску такие комары нужны? По-вашему, пожалуй, и грудные младенцы войску нужны? И какие бы вы были офицеры? Со школьной скамьи, с плац-парада, не зная ни солдат, ни службы, не привыкнув к дальним походам, к лишениям военной жизни, вы только путались бы между ног у солдат, сбивали бы их с толку да падали бы, как мухи осенью… А туда же толкуете: усиленный выпуск, под пули… Прежде рассуждать научились бы…
Старик не на шутку рассердился на слова сыновей.
— Да ведь это не мы, папа, выдумали. Товарищи толкуют, — заметил старший сын.
— Ну, и пусть их толкуют, типун бы им на язык, а вы не повторяйте! — промолвил штабс-капитан. — Вы думаете, это так легко слышать отцу: под пули!
— Да ведь ты, отец, я думаю, очень хорошо знал, что не для одной мирной маршировки отдаешь нас в военную службу, — серьезно и несколько резко заметил старший сын Прохорова.
— Да, знал и теперь знаю, что вы отданы в военную службу и для того, чтобы маршировать, и для того, чтобы воевать. Но ни я, ни кто-нибудь другой, кроме каких-нибудь молокососов, ветрогонов, болванов, не станет утверждать, что я вас отдал или что вас взяли для того, чтобы подставить под пули. Для этого и деревяшки можно взять, для этого и картонные куклы годятся…
Штабс-капитан зашагал по комнате. В выражении его лица было что-то болезненное, он как будто осунулся. Сыновья с удивлением глядели на его тревогу. В сердце старшего сына Флегонта Матвеевича шевельнулось глубокое, честное чувство уважения и любви к отцу, не той безотчетной любви, которой обыкновенно любят дети добрых отцов, а той разумной любви, которую мы чувствуем и к посторонним честным и добрым людям.
В комнате воцарилось молчание. Катерина Александровна впала в тяжелое раздумье, ей было жаль старика, волновавшегося от первой вести о том, что ему придется, быть может, проститься с сыновьями.
— Ваш отец очень огорчился, — заметила она старшему сыну штабс-капитана, когда старик вышел из комнаты.
— Да ведь и нам нелегко было бы бросить его, — ответил задумчиво старший Прохоров. — Но делать нечего, мы должны кончить курс нынче. Я охотно поучился бы еще или отказался бы от военной службы ради отца. Ему пора бы успокоиться; ему нужна поддержка, а из жалованья армейского офицера немного можно уделить… Да и самая разлука с нами будет тяжела для него…
— Это неизбежно! Не расстанемся через год, придется расстаться через два, — заметил младший брат. — Теперь по крайней мере отличиться можно. Не заржавеем в глуши; может быть, сразу шагнем далеко вперед…
— А, может быть, уйдем так далеко, что и вернуться будет нельзя, — проговорил старший. — Нет, я охотно бы остался здесь… Вот если бы в доктора можно идти…
— Это он трусит, Катерина Александровна, — засмеялся младший брат. — Его все товарищи трусом прозвали в нынешнее лето…
Катерина Александровна посмотрела на Александра Прохорова вопросительным взглядом. Ее удивили слова Ивана Прохорова.
— Разве вы точно трусите? — как-то несмело спросила она.
— Да, трушу, — хладнокровно ответил он.
— Ему бы только штафиркой быть! — шумно засмеялся брат Иван. — Он, я думаю, целый век будет ругаться да охать, если ему на войне оторвут руку или ногу.
— Еще бы! — невозмутимо ответил брат Александр.
Катерина Александровна смотрела на здоровяка кадета с возрастающим удивлением. До сих пор она считала его, так же, как и его брата, силачом, смельчаком, «головорезом», как называл его Флегонт Матвеевич; теперь же ее было странно слышать его хладнокровное признание в трусости и малодушии.
— А я вас таким храбрецом считала, — проговорила она, обращаясь к старшему Прохорову.
— Да я ведь и не говорю, что я трус, — ответил он. — Это вон они, мальчоночки, выдумали. Им, видите ли, поскорей мундирчики офицерские надеть хочется да подраться тоже желательно; вот они и шумят о войне. Ваня уже практикуется, расписываясь прапорщиком Прохоровым. Мальчуган еще! У нас нынче в лагерях только и разговоров было что о войне; на все лады обсудили, кто до какого чина дойдет…
— Ну да, а он, старичок, только о том и печалится, что у него ручку или ножку оторвать могут, — заметил брат Иван с петушиным задором.
Александр Прохоров выглядел по-прежнему добродушно и спокойно и, ничего не возражая брату, обратился к Катерине Александровне.
— Просто дрожь пробирает, как подумаешь, что, может быть, в первый же год службы придется остаться калекой, подобно отцу, — задушевным тоном заговорил он. — Ни на какое дело не способен; ничего не знаешь кроме военных наук и вдруг останешься без руки или без ноги и без куска хлеба. Право, я пулю бы пустил себе в лоб, если бы это случилось.
— Струсишь! — вызывающим смехом засмеялся брат Иван.
Александр Прохоров не обратил ни малейшего внимания на замечание брата и продолжал тем же откровенным, спокойным тоном:
— Я, право, не знаю, как перенес отец свое положение…