Страница 50 из 127
— Спасибо вам, спасибо, отцы родные! По миру пришлось бы идти, — вздохнула Варвара Ивановна и отерла сухие глаза.
— Ну, по миру-то не пошли бы, за свои деньги приют нашли бы; ласки родственной — вот чего не найти за деньги! — с чувством произнес Боголюбов.
— Да какие деньги-то у меня, голубчик ты мой? — как-то испуганно произнесла старуха. — Жили мы с отцом благочинным вольными даяниями благочестивых людей и теперь приходится подаянием жить. Не оставь ты меня, отец родной! На тебя вся моя надежда!
— Помилуйте! Что вы, тетушка! Располагайте моим домом как своим, — торопливо произнес Боголюбов, немного нахмурив брови, и через минуту довольно осторожно спросил:- Но неужели дядя ничего не успел скопить вам на старость?
— Батюшка, да из чего же? — прошамкала старуха. — Вольными подаяниями благочестивых людей жили, яко нищие. Вот как перед истинным Христом…
Старуха подняла свои тусклые глаза и стала осматривать углы комнаты.
— А где же, батюшка, образа-то у вас? — прошамкала она.
— Там, в спальнях, тетушка, — ответил Боголюбов и подумал: «А ведь старуха-то врет, что у нее ничего нет. Знаем мы их».
— А здесь-то нешто сарай у вас, голубчик?
— И тут, тетушка, есть образ.
Боголюбов указал на маленький образок, едва видневшийся под потолком.
— Да что ж, батюшка, ты в экую-то большую комнату образа-то побольше разве не мог повесить? И лампадочки-то приткнуть нельзя; висит он у вас, как сироточка, в угол заброшенная.
Старуха вздохнула и покачала головой, снова отерев сухие глаза своими костлявыми пальцами.
С этого дня для Павлы Абрамовны начались бессменные пытки. Старуха охала и вздыхала о маленьком образке и отсутствии лампады до тех пор, пока наконец в столовой повесили большой образ и затеплили лампаду; потом начались вздохи о скоромной пище в пятницы и среды, вследствие чего пришлось готовить в эти дни рыбу на скоромном масле, выдавая ее за постное блюдо; затем дом Боголюбовых сделался местом сходок для каких-то неведомых до сих пор поповичей и поповских вдов, родственников и родственниц старухи, вносивших с собой в семью какой-то погребальный тон и смущавших хозяйку своими манерами, нарядами и речами; далее старуха вздыхала о том, что «немчура», подготовлявший Леонида в пансион Добровольского, сидит весь вечер и «стрекочет» с Павлой Абрамовной «на птичьем языке»… Павла Абрамовна стала хмуриться не на шутку. Ей житья не было, как она говорила, от этой «ведьмы». Между женщинами начались сцены: Павла Абрамовна «шпиговала» старуху; старуха «донимала» ее вздохами и возведением очей к небу. Данило Захарович в это время сделался козлищем очищения: старуха говорила ему, что он «не по закону живет»; жена ежедневно решительным тоном заявляла, что она не желает видеть в своем доме эту старую каргу.
— Пойми ты, что она необходима нам, — строго и внушительно говорил Данило Захарович. — Наши дела в таком положении, что мы должны держать тетку у себя до ее смерти.
— Да когда она умрет, это еще вопрос!
— А все же нужно ждать.
— Ну, я не намерена.
— А я этого хочу! это необходимо по моим соображениям.
— Какое мне дело до твоих соображений?
— Я знаю, что тебе ни до чего нет дела, а она все-таки будет жить у нас!
— Ну, уж нет! Я выживу эту нищую.
— Не нищую, а старую скрягу, скопившую тысячи. Ты думаешь, они не награбили?
— Это еще бабушка надвое сказала! Впрочем, мне нет никакого дела до ее денег.
— Будет, матушка, дело, когда увидишь, что мы не но карману жили.
— Это не я ли так жила? — восклицала Павла Абрамовна. — Я в четырех стенах сидела. Я молодость свою загубила. Я не бесприданницей вышла за тебя; меня и не такой бы взял за себя! А ты что принес в дом? Теперь-то ты получаешь три тысячи, а было время, что на мои деньги жил, разорял меня…
— Прошу тебя кончить этот разговор, — строго замечал Данило Захарович. — Ты дура и больше ничего!
— Прекрасно, прекрасно! Вы как крепостную меня третируете! — рыдала Павла Абрамовна.
Муж сердито уходил от обиженной жены, а обиженная жена начинала сцену с Варварой Ивановной. Эти сцены дошли до того, что Варвара Ивановна, охая и вздыхая, объявила о своем решении переехать к каким-то «добрым людям». Боголюбов метался в отчаянии: он уговаривал старуху, он бегал к жене, приказывая ей упрашивать старуху остаться. Но старуха только вздыхала и охала, а Павла Абрамовна переходила от одного истерического припадка к другому, не имея вследствие этого сил войти в переговоры со старухой.
— Жаль мне тебя, батюшка, жаль! — охала старуха. — Уж это последнее дело, когда муж не глава в доме, когда им баба командует!
— Я докажу, тетушка, что я хозяин у себя! — кричал Данило Захарович.
— Где уж, батюшка, спустя лето по малину ходить! — вздыхала Варвара Ивановна. — Ты вот за немцем-то смотри! Кто его знает, о чем он лепечет с твоею сударыней-то по вечерам.
— Да вы подождите, тетушка: я объяснюсь с ней! — волновался Данило Захарович и бежал к жене; жена лежала в истерике и потому ничего не могла слышать из того, что говорил ей муж.
— Старый дурак! старый дурак! — ругал себя Боголюбов, когда уехала тетка. — С бабами не мог справиться! И что эта старая скряга толковала про Карла Карловича? Тоже, дура, к сплетням привыкла! Только дом весь вверх дном перевернула! Конечно, жена отчасти права; с этакой дурой подлой нелегко возиться. Ишь всю квартиру в молельню обратила: так и несет везде деревянным маслом! И я-то хорош, — к себе пригласил! Надо было нанять ей отдельную квартирку. Да кто же ее знал, что она урод этакой. И дядя хорош! Знал, что племянник есть, а духовной не сделал, не отказал ничего…
Данило Захарович строил планы, как бы снова сойтись со старухой теткой. Но надо заметить, что, создавая эти планы, Данило Захарович ни разу не вспомнил, что у старухи есть еще родственники, с которыми, быть может, было бы не худо познакомить ее. Впрочем, может быть, Боголюбов и помнил это, но сообразил, что Прилежаевы слишком бедны для того, чтобы им давать в руки такой лакомый кусок, как Варвара Ивановна: пожалуй, еще приберут его совсем к рукам и даже объедков не оставят для самого Данилы Захаровича. Он отчасти оправдывал уже жену за ее отношения к тетке, и только легкое облако неудовольствия оставалось в его душе через несколько дней, когда Павла Абрамовна заметила ему, что Карл Карлович Таблиц, учитель Леонида, не надеется приготовить мальчика в школу.
— Как не надеется? Чего же он раньше думал? — нахмурился Данило Захарович.
— Да ведь он уже несколько раз говорил, что трудно приготовить Леонида, давая три урока в неделю.
— Ну, матушка, больше я платить не стану!
— Да отчего же не взять его в гувернеры? Кусок хлеба расчета не сделает, а комната свободная есть.
Данило Захарович зорко и строго посмотрел на жену: в его уме шевельнулись воспоминания о словах тетки.
— Я не намерен впускать в свой дом жильцами всяких сапожников, — сердито проговорил он.
— Как это мило! Зачем же было и брать его в учителя, если он сапожник? — иронически усмехнулась Павла Абрамовна.
— Ну, уж это мое дело.
— Ах, боже мой, делай как знаешь и избавь меня от сцен! — воскликнула Павла Абрамовна оскорбленным тоном. — Я ведь в доме ничего не значу и потому не имею права заботиться даже о сыне. Пусть не выдержит экзамена; пусть останется неучем, как твой милый братец, — мне все равно. Я предупреждала, и моя совесть чиста.
Павла Абрамовна заплакала.
— Да что у тебя нынче за тон! Ты забита, ты уважена, ты ничего не значишь! — вспылил Данило Захарович, хотя в душе он и одобрял смирение жены. — Дело не в том, чтобы Леонид неучем остался. Но взять в дом чужого человека — не шутка; на подобный шаг нельзя вдруг решиться.
— Ах, да и не решайся совсем! Уж испытала я, что значит чужой человек в доме. За себя я буду очень рада, если у нас не будет никаких гувернеров и гувернанток!
— Ну, матушка, ради тебя не стану же я оставлять детей без образования!