Страница 49 из 127
Княгиня лежала на постели. Около нее хлопотала Глафира Васильевна. Глафира Васильевна, обыкновенно называвшая все недуги киягипи «ажитацией», была самым главным врачом старухи, щупала ей ежедневно пульс, изобретала лекарства и вообще прибегала к советам иных врачей только в крайних случаях.
— А я вот расхворалась, дитя, — произнесла слабым голосом Гиреева. — Но все же не хотела, чтобы вы встречали праздник в слезах. Пусть он будет для всех светлым праздником, как и для нас с Глафирой. Погорячились мы утром.
Княгиня протянула руку Катерине Александровне. Молодая девушка наклонилась и поцеловала ее.
— Поезжайте к Скворцовой и утешьте ее, — проговорила княгиня. — Да вы сядьте.
Катерина Александровна села.
— Графиня изменила свое решение, — продолжала старуха. — Я уже виделась с нею. Пусть девочка будет покуда в приюте, потом в мае, когда будет выпуск, ей найдут место… Все обойдется без наказания… Все злая Глафира настояла, — шутливо заметила княгиня. — Она ведь у меня всем командует.
Поблагодарив княгиню, Катерина Александровна встала.
— Завтра приезжайте похристосоваться, — ласково промолвила старуха. — А и вы тоже огонек! — не то с упреком, не то в шутку погрозила она Прилежаевой пальцем.
Молодая девушка вышла и в другой комнате горячо стала благодарить Глафиру Васильевну.
— Ну, ну, полноте! Еще бы для такого праздника не сделать! — промолвила старая княжеская домоправительница. — А вот это вам на красное яйцо от княгини.
Катерина Александровна почувствовала, что Глафира Васильевна сует ей в руку деньги, и вся покраснела.
— Мне не надо, — с замешательством отказывалась она. — Зачем это?..
— Ну, ну, полноте! Деньги всем нужны. Чего вы совеститесь? Не вы возьмете, так наши соколики на шампанском пропьют…
— Да я…
— И не говорите — поссорюсь! — решительно возразила Глафира Васильевна.
Приходилось взять. У молодой девушки сжалось сердце. Она видела необходимость не ссориться с Глафирой Васильевной и в то же время не могла помириться с ее логикой и брать деньги княгини потому только, что их все равно пропьют на шампанской. Она сознавала, что эти подачки ставят ее в положение княжеской прихлебательницы. Это обстоятельство отчасти испортило хорошее настроение Катерины Александровны, вызванное радостной вестью о прощении Скворцовой. Она заехала в приют, обрадовала Скворцову, поговорила с Анной Васильевной и, дружески пожав ей руку, отправилась домой.
— Ура! — кричал штабс-капитан, встречая ее и угадывая по ее лицу о результатах поездки. — Это первая победа! Ну, что, Марья Дмитриевна, небось теперь и самим весело? А еще трусили.
Марья Дмитриевна отерла глаза.
— Да ведь я мать, мать, батюшка! — прошептала она, целуя Катерину Александровну. — Она помощница наша, кормилица наша.
VI
МЕЛКИЕ ЧУВСТВА ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВА
Его превосходительство Данило Захарович Боголюбов только что кончил официальный визит к княгине Марине Осиповне Гиреевой и садился на дрожки. Торжественность праздника, полученная к Пасхе звезда, благосклонные речи ее сиятельства, почтительные поздравления прислуги, раскланивавшейся за рубли его превосходительства, — все это должно было привести душу его превосходительства в то настроение, при котором люди, как говорится, земли под собой не слышат. Но было совсем не так. Под новой звездой сердце его превосходительства било тревогу и волновалось теми самыми мелкими чувствами, которыми оно волновалось в давно прошедшие годы, когда его превосходительство был еще мальчуганом бурсаком и боялся быть пойманным за сделанную им шалость. Дело в том, что среди разговоров ее сиятельство коснулось совершенно неожиданно для своего собеседника одного очень щекотливого вопроса.
— Кстати, вы знакомы с новой помощницей в приюте графини? — спросила княгиня, заговорив о приютских событиях.
— То есть, как вам сказать, ваше сиятельство, я видел ее, — в смущении ответил Боголюбов и устремил на княгиню зоркий взгляд, желая угадать, не знает ли она об его отношениях к Прилежаевым.
Но, к несчастью, на добродушном лице старухи не было наиисано ни мелкими, ни крупными буквами, знает она или не знает тайну своего собеседника.
— Удивительно милая девушка, — продолжала княгиня. — Золотое сердце, прямая душа и совсем недюжинный ум. Да если бы образование было у бедняжки, не то бы из нее вышло. Вот кому я от всей души желаю счастья. Хоть бы жепишок ей нашелся. Право, я взялась бы за роль свахи. Вот поищите у себя в департаменте; вместе и сватать будем.
Княгиня добродушно рассмеялась, и Данило Захарович счел долгом тоже рассмеяться, хотя его смех вышел каким-то жалким. Он поспешил переменить разговор, поспешил откланяться. Но слова княгини клином засели ему в голову. «Ну, а что как она знает, что я родной дядя этой девушке? — думал он. — Что будут говорить, как посмотрят на то, что я не помогаю этой семье? Ведь не станешь рассказывать им всей подноготной, всех своих семейных дел. Надо будет все это как-нибудь устроить, обделать». В голове Данилы Захаровича возникали различные планы, как он поможет семье, как он введет в свой дом Прилежаевых. После долгих размышлений он даже находил, что ему нечего совеститься своей прислуги, которая видела раза два Марью Дмитриевну в самом жалком виде и, вероятно, станет теперь в душе не особенно уважительно относиться к своим господам, узнав, что эта оборванка, эта черносалопница находится в самых близких родственных отношениях с господами. До сих пор от прислуги скрывались эти родственные отношения. Марья Дмитриевна была известна под именем бедной «кумы»; скрывалось от прислуги и то, что сам Боголюбов был когда-то далеко не таким богатым барином, был даже вовсе не барином, а жалким чиновником, перебивавшимся со дня на день. Это делалось зорким Данилом Захаровичем для того, чтобы «люди» относились к нему уважительнее и не смели бы говорить, что и он был не лучше их. Теперь, ввиду могущих возникнуть неприятностей между ним и княгиней, он готов был утратить долю своего значения в глазах прислуги и принять в свой дом Прилежаевых как родных. Но его смущала главным образом не прислуга: прислугу можно было заставить молчать; прислугу можно было выгнать; но в его доме было еще одно существо, которое нельзя было заставить молчать или выгнать, это существо была Павла Абрамовна. Павла Абрамовна как «женщина образованная», как «женщина хорошего тона» смотрела с презрением «на этих оборванцев», «на этих нищих», «на этих милых родственников». Бесплодно придумывая средства, как бы убедить жену в необходимости сближения с Прилежаевыми, Данило Захарович мысленно воскликнул: «Э, да что тут думать! Разве я не господин в своем доме?» И вдруг словно какой-то бес насмешливо шепнул ему на ухо: «Да, конечно, не господин». Эта мысль так сильно задела за живое Данилу Захаровича, что он громко проговорил:
— Ну, так я им покажу!
Кучер, услыхавший эти слова, невольно обернулся к его превосходительству, но его превосходительство строго нахмурило брови и проговорило:
— Чего зеваешь по сторонам? Тут народ: того и гляди, задавишь кого-нибудь, а он в стороны смотрит!
Но спокойствие не возвращалось к его превосходительству даже и после того, как гнев был сорван на кучере. Уже не раз, особенно в последнее время, Данилу Захаровича поражали подобные мысли о ничтожестве его значения в доме, и теперь в его голове чрезвычайно ярко прошли некоторые из мелких будничных сцен в его семье. Данило Захарович с свойственными ему зоркостью и строгостью управлял домашним государством, как и следует главе жены, которая да боится своего мужа. Павла Абрамовна, согласно с супружескими законами, не выходила из повиновения у мужа. Подобные отношения даже давали право Даниле Захаровичу довольно метко подсмеиваться над теми мужьями колпаками, которых жены держат под своим башмаком. Эта благодушная вера в силу своего самодержавия в семье, эта уверенность, что «у меня все моего взгляда боятся», «по одной половице пройдут, если велю», «пикнуть не посмеют, если чего захочу», — все эти светлые иллюзии были нарушены в тот памятный день, когда Боголюбовы узнали о смерти Прилежаева и встретились с Варварой Ивановной, которую поджидали с таким нетерпением. Варвара Ивановна, вдова двоюродного дяди Боголюбова, одного из благочинных Москвы, была очень богата, бездетна и потому представлялась очень лакомым куском для всех ее знакомых, друзей, свойственников s родственников. Многое множество рук тянулось за этим куском, но рука Боголюбова оказалась ловчее всех других рук и наконец этот лакомый кусок уже находился в доме его превосходительства. В ожидании приезда Варвары Ивановны в семье шли рассуждения о ласковом приеме, который нужно оказать родственнице, шли предположения об ее щедрости, делались соображения о духовном завещании, и даже сам Дапило Захарович расшалился до того, что картавым голосом говорил, «бодая» своего еще ничего не понимающего сына: «Ах ти, фуфлига! знаешь ли ти, кто тебя нянчить-то будет? Твоя бабуська Вальваля Ивановна!» Наконец бабушка Варвара Ивановна, сморщенная, как печеное яблоко, с темным, как старый пергамент, лицом, закутанная в какие-то ветхие шали, капоры и косынки, приехала к своим «ненаглядным» родственникам. Ее костюм немного «шокировал» Павлу Абрамовну, но приходилось помириться с этой «странностью» старухи. Добрые родственники, не видавшие друг друга почти никогда, прослезились, обнялись, начали со вздохами расспросы о покойном дядюшке, об его смерти. Варвара Ивановна, шамкая и охая, сообщила, как «отец благочинный на одре без языка лежал», как «ему, батюшке, бог ни смерти, ни живота не давал в течение полугода», как «его, родного, десять раз приобщали и семь раз к нему Иверскую поднимали», как «сжалился господь и успокоил его душеньку в лоне Авраама», как, «наконец, осталась она, Варвара Ивановна, сирота горемычная, без приюту на белом свете». Добрые родственники выразили свое глубокое сочувствие к горю шестидесятилетней сироты и объявили, что их дом к ее услугам.