Страница 36 из 127
— Я, мамочка, буду чашки собирать с сестрицей, — тихо произносит Даша.
— Ну, хозяйничай, хозяйничай, большая хозяйка! — смеется мать и мелкими шажками бежит в кухню.
Проходит минут двадцать. Марья Дмитриевна уже раз пять успела взглянуть на «галдарейку», посмотреть, не идут ли дети. Вдруг на галерее раздается шумный, шаловливый детский топот.
— Идут, идут наши воеводы! — восклицает Марья Дмитриевна.
Через минуту в комнате уже раздаются голоса Антона и Миши, слышится смех Катерины Александровны, шумит самовар на столе. Марья Дмитриевна забывает о своей чашке с чаем, забывает обо всем и только любуется детьми, только подкладывает им ломти «ситного хлеба» и подливает чаю.
— Что, у вас хорошо в школе? — спрашивает Катерина Александровна у Антона.
— Какое хорошо! — отвечает он. — Кормят тухлятиной; все ходят, как мухи осенью; учителя почти не бывают, только козлиную бороду и видим да дерем горло за пением. А уж пуще всего одолел нас этот тамбур. Пропадай он совсем!
— Какой тамбур? — спрашивает Катерина Александровна.
— Вязанье такое есть, тамбуром называется, — поясняет Антон.
— Это, знаешь, такое — что ни клади, все провалится, — бойко смеется Миша, очевидно, повторяющий слышанную им остроту.
— Да разве вы вяжете?
— А нешто нет? Вяжем. Я тамбуром, а Минька чулочницей стал, чулки вяжет.
— Вот дурят-то! — говорит Катерина Александровна, пожимая плечами.
— Это, Катюша, как в мое время у помещиков дворовых людей приучали чулки вязать, чтобы они не спали, — кротко замечает Марья Дмитриевна.
— Ну, а так ничего, не притесняют? — спрашивает Катерина Александровна у Антона.
— Нет, ничего! Только одолела меня наша помощница поцелуями. Жмет, точно нутро выдавить хочет. Желтая, кащеем смотрит, а туда же, как коза скачет. Уж я когда-нибудь ей нос откушу.
— Это Марья Николаевна, верно, — тихо соображает Даша.
— Какая Марья Николаевна? — с удивлением спрашивает Антон.
— Постникова; она у нас тоже помощница.
Катерина Александровна смеется и рассказывает, что Марья Николаевна тоже такая желтая, худая и постоянно всех целует и сжимает в объятиях. Марья Дмитриевна тоже смеется.
— Ах ты, глупушка, глупушка, что выдумала, — произносит она, целуя Дашу. — Ты думаешь, что худая да желтая только и есть одна Марья Николаевна.
Чаепитие продолжается довольно долго. Наконец Катерина Александровна подымается с места.
— Идешь уж, Катя?
— Пора!
— Завтра-то придешь?
— Приду, приду!
— И что это вам ночевать не позволяют дома?
— Детей нельзя одних оставить в спальне.
— А уж как бы я тебя уложила, голубка, — говорит Марья Дмитриевна, словно пытаясь узнать, не соблазнится ли и не останется ли на ночь Катерина Александровна.
— Да, мама, я и сама с охотой ночевала бы дома. Неудобно спать там. Ну, да будем когда-нибудь и в своем углу спать.
Катерина Александровна торопливо прощается с семьей и уходит. Антон выбегает проводить ее до ворот. Еще с час идут толки и рассказы в квартире Марьи Дмитриевны. Потом все ложатся спать, и позже всех ложится сама Марья Дмитриевна. Поставив опару, она опускается на колени и тихо молится. «Не оставь, господи, детей своих. Благослови сирот малых!» — шепчет она. Благоговейно, любовно осеняет она крестным знамением своих детей, спящих на одной постели, и, налюбовавшись на них, выходит из-за ширм и ложится на диван со спокойным сердцем, с просветленным лицом. Так сладко спит Марья Дмитриевна только раз в неделю. Для этих минут она готова перенести все лишения, всю скуку остальных дней недели.
Рано поднимается она в воскресенье; взглянув на детей, она спешит в кухню. Через несколько минут к ней Присоединяется и Антон. Он по старой привычке помогает матери класть дрова в печку; он колет ей подтопки, ставит самовар.
— Вот работника себе нового наняла, — шутит Марья Дмитриевна, обращаясь к жилицам, появившимся с кофейниками в кухне.
— Я думаю, жалованья много потребует, — так же шутливо замечает одна из жилиц.
— Нет, покуда из хлебов держу, — смеется Марья Дмитриевна.
Еще несколько минут — и в квартире слышится топот шалуна Миши, около подола матери жмется молчаливая Даша.
— А, и старушка наша встала, — смеются жилицы, встречая Дашу.
Ее уже все успели прозвать старушкой.
Утро летит быстро; приходит Катерина Александровна, садится за шитье; дети играют; в двенадцать часов подают обед.
— Что-то сегодня придут ли наши? — замечает Марья Дмитриевна после обеда.
— Верно, придут, погода хорошая, — решает Катерина Александровна.
— А и далеко же они живут. И что за охота была под Невский забраться. То ли бы дело, если бы сюда перебрались.
— Я думаю, они и переедут в наши края: здесь воздух тоже чистый.
— Уж на что лучше! И жизнь тоже здесь. В будни-то, Катюша, иногда я просто засмотрюсь на юнкарей, как они играют у себя в саду. Ну тоже и рабочий народ здесь целый день мимо ходит к Лихтенбергскому. Тут же и к Митрофанию…
Но Марья Дмитриевна не оканчивает своей похвальной речи, заслышав шаги на галерее и стук деревяшки.
— Ну, вот и наши! — произносит она и идет навстречу гостям. Эти гости — Флегонт Матвеевич Прохоров и два краснощекие, неловкие юноши с добродушными лицами и открыто смотрящими глазами. Это сыновья Флегонта Матвеевича, воспитывающиеся в корпусе; одному пятнадцать, другому четырнадцать лет; одного Флегонт Матвеевич зовет Александром Македонским, другого — Иваном-воином. Других различий между ними почти нет, если не считать сильным различием то, что один ростом в два аршина пять вершков, а другой — в два аршина пять с половиною вершков. У обоих был отличный аппетит; у обоих были очень развиты мускулы; у обоих была способность садиться на стулья таким образом, что стулья трещали; у обоих был дар громко и задушевно смеяться, быть в гостях как дома и в то же время совершенно теряться, краснеть до ушей, не понимать своих слов при появлении незнакомого лица и, в особенности, при появлении женщины или офицера. Глядя на этих юношей, нетрудно было сразу определить, что из них может выйти. Это были непочатые, цельные и несложные натуры. Если преобладающим слиянием в их жизни будет грубая физическая сила, суровая дисциплина, затворническое прозябание среди казарм — из них выйдут грубые этапные начальники, чуждающиеся среды умственно развитых личностей, свободно дышащие только среди своих загрубелых собратьев, дико сторонящиеся от всякой хотя несколько развитой женщины и кончающие женитьбой на какой-нибудь бабе, которая будет бегать им за водкой, будет не только выносить их побои, но при случае и сама станет укладывать их спать после попойки с помощью своих здоровых кулаков. Если же в их молодой жизни возьмет верх смягчающее и греющее влияние добрых и сочувствующих им личностей, из них выйдут, может быть, не особенно гениальные, но честные работники; это будут добрые малые, которые хотя и не выдумают пороху, но сумеют приготовить не только этот порох, но и пушку, изобретенную более развитыми умственно, но менее их способными к физическому тяжелому труду людьми; они не только осуществят идеи этих более развитых людей, но и подставят за них грудь, лягут за них костьми. Теперь это были еще взрослые дети. Они с первого дня знакомства сошлись с семьей Прилежаевых и каждое воскресенье неизменно тащили своего отца к своим новым знакомым. Здесь они чувствовали себя вполне свободными; их забавляло, что Миша щеголяет в их тесаках; их веселило, что Даша любит покачаться иа их широких ногах; им было очень приятно засесть со всею компанией за игру в дураки и мельники; им было так хорошо, когда Марья Дмитриевна угощала их чаем и говорила им: «Да вы, батюшки, расстегните мундирчики: здесь все свои; Катюша не осудит». Последняя фраза прибавлялась всегда, потому что и Иван-воин и Александр Македонский при предложении Марьи Дмитриевны расстегнуть мундирчики краснели и бросали смущенные взгляды на Катерину Александровну. Только ее согласие давало им смелость расстегнуть две нижние пуговицы у мундиров, и при этом по лицу юношей разливалась яркая краска. Вообще их отношения к Катерине Александровне были совершенно иными, чем их отношения к другим членам прилежаевской семьи. Каждый раз, отвечая на вопросы Катерины Александровны, юноши вскакивали с мест, как бы желая предварительно расшаркаться перед нею. Довольно было молодой девушке поискать что-нибудь глазами, чтобы оба брата, толкая друг друга и роняя стулья, бросились на поиски за понадобившейся ей вещью. Но самый сильный восторг возбудила Катерина Александровна в молодых сердцах в тот памятный им день, когда она однажды обратилась к Антону и сказала ему: