Милые бездельники

— А Ольга Александровна знала, что его такъ тревожило? — спросилъ я.

— Въ томъ-то и бѣда, что и она не знала. Разсказать, что его мучило, онъ даже ей не рѣшался, духу не хватало. У него, видишь ли, былъ выданъ фальшивый вексель… на большую сумму…

Старушка въ волненіи смолкла и засуетилась.

— Ахъ, заболталась я съ тобой. Надо велѣть самоваръ и посуду прибрать… И гдѣ это Миша съ Олей запропали? Тоже гости одни безъ хозяевъ.

— Ну, они такъ углубились въ винтъ, что имъ насъ и не нужно, — сказалъ я.

— Да, да, ишь спорятъ и горячатся какъ, пожалуй, еще азартнѣе, чѣмъ давеча объ оправдательныхъ приговорахъ.

— Еще бы! Винтъ-то поближе къ сердцу…

Она покачала головой.

— Ахъ, люди, люди!

Марья Ивановна пошла распорядиться, чтобы прислуга убрала все со стола. Я закурилъ папиросу и прошелся по террасѣ, весь еще охваченный впечатлѣніемъ, навѣяннымъ разсказомъ хозяйки. Передо мною, какъ живые, вставали образы знакомыхъ мнѣ лицъ и сцена за сценой проходили всѣ перипетіи будничной драмы. Наконецъ, Латкина вернулась снова на террасу, присѣла на диванчикъ и, принявшись за вязанье, уже нѣсколько успокоившись отъ охватившаго ее волненія, заговорила снова:

— Тяжелое время настало для нашего бѣднаго Николаши да не легче пришлось и Олѣ. Сначала Николаша попробовалъ уговорить ростовщика переписать этотъ вексель, предлагая удвоить сумму. Но не такой человѣкъ былъ этотъ ростовщикъ, чтобы выпустить изъ своихъ рукъ жертву. По настоящему векселю, выданному на годъ, онъ могь еще и не получить, по поддѣльному же онъ надѣялся непремѣнно выручить свои деньги, разсчитывая, что отецъ Николаши не захочетъ загубить сына… Плохо онъ только зналъ Владиміра Степановича и, конечно, еще менѣе зналъ, какъ интригуютъ противъ мальчика родные и какъ смотритъ на сына отецъ. Наканунѣ срока векселя, Николаша, какъ онъ самъ говорилъ потомъ, готовъ былъ пустить себѣ дулю въ лобъ, но его спасла любовь къ Олѣ. «Все, — говорилъ онъ, — я готовъ былъ перенести тогда, лишь бы не потерять ее». И перенесъ, много перенесъ… Онъ пошелъ къ отцу и разсказалъ ему все.

Старушка перевела духъ.

— Что же отецъ? заплатилъ? — спросилъ я.

Она безнадежно махнула рукой.

— На другой же день вексель былъ протестованъ, поддѣлка обнаружена и Николашу арестовали… И хуже всего было то, что Владиміръ Степановичъ, да проститъ ему Богъ этотъ величайшій грѣхъ, рѣшился бросить въ лицо сыну послѣднее оскорбленіе. Онъ ему сказалъ, что Николаша никогда и не былъ его сыномъ…

Лицо Марьи Ивановны приняло такое выраженіе, какъ будто она снова переживала всѣ фазисы этой семейной драмы, какъ будто она снова изнывала и страдала за этихъ несчастныхъ «дѣтей». Немного успокоившись, она продолжала:

— Это было прошлой весной. У Миши послѣдніе уроки кончались, Оля экзамены сдала, мы уже собрались сюда, въ деревню, сняли занавѣси и портьеры на городской квартирѣ, чехлы на мебель надѣли, все уложили… Какъ сейчасъ помню утро на другой день ареста Николаши. Сѣла я это за чайный столъ съ Мишей; я чулокъ вяжу, онъ газету читаетъ; день такой ясный, теплый, обоимъ намъ вспомнилась деревня, потянуло насъ сюда; оставили мы оба свое дѣло, заговорили о лѣтѣ… Вдругъ вошла Оля, блѣдная, серьезная. Мы взглянули на нее да такъ и онѣмѣли.

— Колю за подлогъ векселя арестовали, — сказала она коротко, отрывисто, точно стискивая зубы отъ боли.

Я и руками всплеснула. Господи Боже мой, бѣда какая! Миша сквозь зубы проворчалъ:

— Докутился!

Она, не обращая на насъ вниманія, не глядя на насъ, сѣла къ столу и прибавила:

— Я здѣсь останусь!

Я сразу не поняла, гдѣ она останется. За столомъ съ нами, думаю. Съ чего же это она говорить? Потомъ сообразила и испугалась.

— Какъ же, говорю, маточка? Развѣ можно? Одной-то? Вѣдь у насъ и вещи уже уложены…

Тутъ поднялся съ мѣста Миша и заходилъ по комнатѣ.

— Она права, нельзя ей ѣхать, — коротко сказалъ онъ.

Онъ подошелъ къ Олѣ и погладилъ ее по головѣ, точно отецъ ребенка.

— Бѣдная дѣвочка, — проговорилъ онъ ласково.

Она только еще ниже голову наклонила. А я это успокоиться не могу, сообразить ничего не въ силахъ. Не понимаю, что это они говорятъ.

— Какъ же, говорю, ты жить-то здѣсь будешь? Что люди-то скажутъ?

— Ахъ, полноте, — нетерпѣливо сказалъ мнѣ Миша. — Не одна она будетъ. Я тоже не поѣду…

Я и руками всплеснула.

Оля поднялась и быстро проговорила ему:

— Нѣтъ, нѣтъ, не надо!

Потомъ взглянула въ лицо Миши и пробормотала:

— Добрый мой., ты на все для меня готовъ, а я…

У нея вдругъ перехватило голосъ, слезы такъ и хлынули изъ глазъ. Вижу, захлебывается она отъ рыданій. Миша подошелъ къ ней, приласкалъ ее, а она молча прижалась губами къ его рукѣ. Онъ даже покраснѣлъ, но руки не отнялъ, не шевельнулся, точно такъ и слѣдовало, чтобы она ему руки цѣловала… Тутъ-то только я и прозрѣла: давно мой Миша безъ ума любилъ ее, давно она поняла это и всѣми силами старалась избѣгать объясненій, избѣжать отказа; Миша тоже чутьемъ угадывалъ, какой отвѣтъ онъ получитъ, и зналъ, почему ему отвѣтятъ: «нѣтъ», а не «да». И такъ мнѣ горько, такъ обидно стало тогда-за моего Мишу, что даже согрѣшила я тогда, возроптала въ душѣ на Бога и впервые на бѣднаго Николашу вознегодовала. «Гдѣ же, думаю, правда? Этотъ честный, добрый, хорошій, а страдать ему молча приходится, никто и вниманія на него не обращаетъ, а тотъ, погибшій онъ человѣкъ, никакія силы не спасутъ его, а съ нимъ няньчатся, ему себя въ жертву приносятъ…» Даже къ Олѣ, прости Ты меня, Господи, точно враждебность какая въ душѣ проявилась…

Латкина перекрестилась.

— Стала Оля посѣщать Николашу въ тюрьмѣ, несмотря на всѣ его протесты, — разсказывала старуйка послѣ небольшого перерыва. — Онъ и каялся, и называлъ себя погибшимъ человѣкомъ, но она всѣми силами старалась поддержать въ немъ бодрость духа и рѣшительно объявила ему, что, что бы съ нимъ ни случилось, она будетъ его женою, послѣдуетъ всюду за нимъ. Много это придало ему бодрости, ну и отрезвѣлъ онъ въ тюрьмѣ, другимъ человѣкомъ какъ будто сталъ. Мы всѣ ея рѣшенія знали, но ни я, ни Миша не смѣли ее отговаривать. И то сказать: я и любила, и жалѣла Николашу, знала, что, кромѣ Оли, никто ему не подастъ руки помощи, что погибнетъ онъ, въ концѣ-концовъ, безъ поддержки, и хотя скорбѣла за Мишу, а все-жь молчала; Миша же не могъ отговаривать Олю, потому что не довѣрила бы она ему, въ этомъ случаѣ не повѣрила бы, заподозривъ его въ томъ, что онъ не безъ расчета отговариваетъ ее. Да и не такой онъ человѣкъ, чтобъ сталъ отговаривать ради своихъ интересовъ. Честная и прямая душа, хоть и байбакъ, и медвѣдь неуклюжій… Между собою-то мы часто говорили, что не спасетъ она его, а только себя загубитъ, такъ какъ ужъ слишкомъ мало выдержки было въ мальчуганѣ, характера, силы воли не было у него… Измучилась и я за это время, всѣхъ троихъ жалѣя. Не знала о чемъ и молиться, что и просить у Бога. Бывало, стану молиться, стану на колѣни и только твержу: «Твори, Господи, волю Свою! Спаси ихъ всѣхъ». А гдѣ спасеніе — и придумать я не могла… Время же подходило къ окончанію процесса надъ Николашей. Почти наканунѣ умеръ скоропостижно Владиміръ Степановичъ, не успѣвъ сдѣлать духовнаго завѣщанія. Такимъ образомъ Николаша богачомъ сдѣлался и въ то же время ждалъ ссылки. Насталъ и день суда. Пошли Оля съ Мишей въ судъ. Я не пошла. Тяжело ужъ очень мнѣ было слушать, какъ нашего мальчика публично шельмовать будутъ. Страшны ваши новые суды, ой, какъ страшны! Душу человѣческую передо всѣмъ обществомъ на изнанку выворачиваютъ, публично шельмуютъ человѣка, прежде чѣмъ осудятъ. И прокуроръ его треплетъ, и адвокатъ ему бока моетъ… Можетъ-быть, оно такъ и слѣдуетъ, такъ и надо, ну, а я этого понять ужъ не могу. Стара я, чтобы понимать это. Не пошла я туда. Не подъ силу было, тяжело. А дома не легче оставаться было. Хожу, какъ будто что потеряла и найти не могу, передвигаю все съ мѣста на мѣсто, на часы гляжу каждую минуту. Не выдержала! Пошла я къ Спасителю на Петербургскую сторону, отслужила молебенъ, наплакалась вволю и вернулась домой. Легче стало. Тутъ и мои изъ суда пріѣхали.