Страница 97 из 116
— Мама с Тамарой должны вскорости подойти. Мы с Валерой оказались пошустрей, правда, Валера?
— Плавда, — согласился тот.
— А вон и они, лёгкие на помине!
Тётя передала мальчика и выскочила встречать. В окно было видно, как, по обыкновению, чмокнулись они с матерью, затем она привлекла к себе Тамару и тоже поцеловала и пригласила в дом.
Когда показалась в дверях сестра, Валера, притаившийся у косяка, набросился на неё, надув щёки и вытаращив глазёнки:
— У-у! Я волк, залас тебя съем! — И рассмеялся, довольный произведённым эффектом: Тамара сделала вид, что страшно испугалась.
Все тоже засмеялись, а тётя опять взяла его на руки.
— Ой, какой страшный волчище! — заговорила к нему. — А ты маму не съешь?
— Не-е, тебя не съем. И Тамалу не съем, это я налосно.
— Ах ты ж моя умница! — Она принялась его тормошить, но он заметил «своих» слоников и, как тогда, потребовал: «Дай цацу!»
Усадив гостей, Матрена подала на стол, и пошла беседа…
Она сообщила, что за всё время к ней на отшиб «ни одна зараза не заглядывала» — детям будет здесь совершенно неопасно. Ей хотелось с «сёднишнего» дня оставить у себя и «дочку», но Ванько возразил (и Тамара его поддержала) по той причине, что тёть Лиза опять ушла в Майкоп и Вере нужно помочь по хозяйству. Но заверил, что они часто будут приходить в гости, а в дальнейшем Тамара будет жить «то у вас, то у нас».
П о з д н я я осень всё заметней преображала землю. С каждым днём редело карнавальное убранство деревьев. Жухла, осыпалась листва, не дожидаясь сильного заморозка. Стремительно укорачивались дни, всё ниже опускалось подслеповатое солнце. Всё чаще небо заволакивали угрюмые тучи, на всё более грустной ноте скулил, завывал ночами ветер.
Жизнь на хуторе неуклонно ухудшалась, к одной беде добавлялась другая. Давно кончился у людей керосин, у самых экономных его хватало разве что на каганец; кончались спички, мыло, соль. Полицаи уводили с подворий коров независимо от того, дойная или нет, лишая детвору, подчас многочисленную, единственной кормилицы.
Прошёл слух, что в прилегающих к Краснодару станицах Елизаветинской, Марьянской, Новомышастовской и даже в соседней Ивановке карательные отряды проводят «чистку» — уничтожают поголовно евреев, семьи партейцев, активистов, просто в чём-то заподозренных станичников… Всё это тревожило, вселяло в души страх и неуверенность в завтрашнем дне. По-прежнему никто не знал, что творится на белом свете — как там на фронтах, что с Москвой, как дела у Красной Армии…
Что до подростков, наших героев, то страхи, о которых говорили между собой взрослые, их волновали меньше. Хватало дел и забот, отвлекавших от суровой действительности, привносивших в быт даже некоторую долю романтики. Общение и тёплая дружба, шефство над семьями крёстных и многодетных соседей, та же «охота» на зайцев приносили пусть небольшое, но приятное разнообразие, удовлетворение от своей значимости.
Но, как и предполагал в самом начале Миша, с охотой дела пришли в упадок. Ни одной автопокрышки найти не удалось (за ними охотились ещё и старики-сапожники, использовавшие прорезиненную часть для ремонта обуви). Зайца было в степи много, но петли кончились, а с ними и мясо, все эти дни, почитай, не выводившееся. Без него стало голодно. Довольствовались постной мамалыгой, кукурузной кашей с узваром, кукурузными же лепёшками, подчас недосоленными. Благо кукурузы, как и подсолнуховых семечек, удалось натаскать с бывших колхозных плантаций. Запасец пшенички — она, также как и кукуруза, имелась не у всех — расфасовали по узелкам да махоткам, рассовали по припечкам и прочим закуткам — берегли до весны на семена.
В один из скучных, пасмурных дней Ванько наведался к Феде домой и застал его за тетрадкой, с карандашом в руках. Тот спешно прекратил занятие и хотел спрятать письменные принадлежности в стол, где в секретном закоулке хранил свои литературные опыты.
— Вижу, что-то сочинял, — поинтересовался товарищ.
— Вообще — да. В этом году знаменательный юбилей — двадцать пять лет Советской власти. Четверть века! Напросились стихи, вот и решил записать…
— Может, прочитаешь? — Ванько знал, что неготовых вещей он обычно не показывал.
— Да понимаешь… — замялся тот, — ещё не готово. Коряво пока.
— Ничего, я критиковать не стану.
Федя раскрыл тетрадь (тут и вправду было много перечеркиваний, исправлений, дописок сверху и сбоку) и, почти не заглядывая в написанное, стал декламировать — размеренно, то с подъёмом, то как бы с угрозой. Приведём это стихотворение полностью:
Едва, после залпа Авроры, в России, Впервые в истории, русский народ Стряхнул с своих плеч кандалы вековые — Помещичий, царский и прочая гнёт; Едва эту весть изумлённому миру Повсюду людская молва разнесла.
Как дрогнула жадная свора вампиров, Что потом и кровью народов жила.
В панический ужас поверг мироедов Рабочий России великой победой!
И понял заводчик, кулак и купец, Плантатор-расист, бизнесмен-воротила, Что рано иль поздно наступит конец — Сметёт и его пролетарская сила!
В Европе, Америке, в мире везде, Где люд обездоленный стонет в нужде.
Тогда толстосумы мешки развязали И, с миру по доллару, вал золотой Штыком, пулемётом, махиной из стали Попёр на Советы зловещей стеной…
Деникин, Юденич, Колчак и другие, Антантой закупленные на корню, Пытались, в крови утопив, вновь Россию Царю да себе, да Европе вернуть.
Но Ленин великий, сплотивший народы На бой беспощадный за дело Свободы, Усилием гения, волею масс Страну молодую — дитя в колыбели — От алчных шакалов, от гибели спас.
И вышло не так, как того бы хотели Кровавые хищники разных мастей!
Сбывались мечты угнетённых людей.
Но поступь Истории денежный Боров Законной считать ни за что не желал; Он выход искал, и нашёл его вскоре В Фашисте Адольфе, что Фюрером стал…
На этом Федя декламировать закончил и хотел снова спрятать тетрадку в стол, но Ванько протянул руку:
— На этом всё? Можно глянуть?
— Пока всё. А вообще — примерно, половина. Закончить хочу нашей полной победой над фашистами. Как, по-твоему, ничего?
— По-моему, очень даже неплохо. Но есть замечание. Можно?
— Буду очень даже признателен! — его же усиливающими смысл словами разрешил начинающий поэт.
— Ну, первое — это насчёт кандалов: их, как известно, надевали каторжанам не на плечи, а на ноги.
— Согласен. Пусть будет «стряхнул с своих ног кандалы вековые». Хотя имелось в виду не кандалы конкретно, а царский гнёт вообще. Что ещё, на твой взгляд, надо бы изменить?
— Да вот четвёртая строчка: «Помещичий, царский и прочая гнёт»… Последние слова звучат как-то не по-современному.
— Можно подумать… А если так: Помещичий, царский, буржуевский гнёт?
— Это уже лучше.
— Дальше у меня складывается такой вариант:
Да только подвёл их стратег бесноватый, И Доллар, и Фунт просчитались, увы:
Вскормили мерзавца, а он, как когда-то, Не смог на колени поставить Москвы.
— Имеешь в виду Наполеона?
— Да, конешно. Доллар — Америка, Фунт — Англия; главные акулы капитализма. Ведь все они на нас чёртом смотрят и с Гитлером заодно.
— Это точно… Вобщем, будет отличное стихотворение! Но я не думал, что твои складные стихи даются тебе так непросто: вон сколько строчек с исправлениями, — покрутил головой Ванько.
— Это не только у меня так, — сказал Федя. — Даже у Александра Сергеевича в оригиналах не всё гладко. Маяковский не зря говорит: «Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды». А эти исправления оттого, что русский язык, как, наверно, никакой другой, очень богат. У каждого слова много синонимов, один лучше другого. Перебираешь их мысленно, кажется — вот оно, самое подходящее слово. Напишешь, подумаешь, а тут явилось ещё более удачное. Затем — единственно верное, как ход в шахматах. Только там надо мозги напрягать, а когда сочиняешь стихи — одно удовольствие.
— Я как-то тоже попытался сочинить. Но дальше двух строчек дело не пошло. Другое дело — тяжести: тут всё легко и просто. И удовольствие, и польза, — вернул Ванько тетрадку. — И что думаешь с ним делать.