Страница 111 из 116
Мельницу настроили, и дело загудело. Только успевай подсыпать в воронку! Борису делать было нечего, и он засобирался уходить.
— Ты никак с Верой поругался? — остановил его мельник, перестав вертеть жёрнов.
— И не ругался, и не мирился… — ответил тот неохотно. — А чё?
— Она просила тебя зайти по какому-то важному для неё делу.
С того дня, как они вчетвером ночевали у тёти Мотри на печи, Борис затаил на неё обиду. Да и как не обидеться? У других подружки как подружки: Клава на Федю готова богу молиться; Тамара за Ваньком — и в огонь и в воду. Или взять Рудика: Иринка не посмотрела, что он блудник, вцепилась двумя руками. А Вера? Прекрасно знает, как он её уважает. Да что там уважает — любит. А обращается, как с врагом народа. Одёргивает, оскорбляет, пальцем не дотронься… Ни за что ни про что так съездила по губам, что и на другой день стыдно было перед ребятами. Много о себе вображает. Или мозги ещё зелёные. Нехай сперва подрастет да ума наберётся, а тогда посмотрим…
И Борис переменил к ней отношение, по крайней мере внешне. Старался меньше попадаться на глаза. Ноль внимания, фунт презрения. Что посеяла, то и пожни…
Вера перемену, конечно же, заметила, и это её встревожило. Догадывалась и о причине. За выходку на печи готова была извиниться, но всё как-то не получалось. Ругала себя за идиотский характер. В душе дала слово никогда больше не обижать его ни словесно, ни поступками. Хотела объясниться, но он избегает оставаться один на один. Всегда любил поговорить, а теперь кроме «здравствуй», «вот вам заец до каши» да «до свидания» — ничего другого от него не услышишь. Уже неделю вообще не виделись. И она попросила Ванька передать, что у неё важное дело, пусть как-нибудь зайдёт.
Борис застал её развешивающей на верёвку бельё.
— Звала? — спросил, не поздоровавшись.
— Ты ж сам не заходишь…
— А нечего мне у тебя делать.
— Раньше было, а теперь нечего…
Она закончила вешать. Руки, побабевшие от долгого бултыхания в воде, на холоде порозовели. Стараясь согреть пальцы дыханием, прислонилась к стогу из подсолнуховых торчей, с осени ещё заготовленных ребятами с его активным участием. Молча смотрела Борису в глаза. Во взгляде было что-то новое — некая печаль и нежность одновременно.
— Лапки замёрзли? — не выдержал он. — Дай погрею. — Взял озябшие ладошки в свои и стал растирать. — Чё так смотришь?
— Соскучилась…
— Неужели? Что-то на тебя не похоже.
— Напрасно ты так, Боря! Я тебя больше всего на свете люблю… — Она высвободила руки, обхватила, как тогда, у порога, за шею и прижалась щекой к лицу.
— Ты чё это!.. Мать же увидит, — опешил он.
— Пусть видит, никого я не боюсь. Ты меня, Боря, прости… Я вела себя, как дура. Всё боялась, что если тебя не придерживать, то ты… потребуешь такое, чего нам ещё нельзя делать…
Сказав это, она покраснела до корней волос. Борис увёл её на другую сторону стога, упрятал, расстегнув свое пальтишко, её руки под мышки, прикутал полами.
— И ты, значит, решила больше этого не бояться?
— Не знаю, как и сказать… — Прильнула, чтоб спрятаться от его глаз. — Мы недавно разговаривали с Ирой. Она безумно любит Рудика и была готова ради него на всё. Ну, ты понимаешь, о чём речь. А он узнал и говорит: «Выкинь ты из головы эти глупости, аж пока мы не поженимся». Я и подумала: если уж он так, то ты и подавно не позволишь себе ничего подобного… Разве не так? — подняла на него глаза.
— Спасибо, что хоть с чужой помощью дотямкала!.. Дурочка ты, вот и всё.
Так закончилось выяснение отношений, теперь уже надолго.
И з д о м у вышли затемно. Туман догадался, куда это собрались хозяин с друзьями, и жалобно скулил, просясь с цепи. Но его в этот раз не взяли: чего доброго, угодит в петлю да задавится. И долго ещё доносился сквозь густой туман похожий на плач скулёж и просительное тявканье…
Зайца поубавилось заметно. То ли много отловили (только Миша с Борисом взяли более сотни), то ли косой перебрался в сады, где корму побольше, но того, что с осени, уже не было. Дошли до гравийки, это около трёх километров, а вспугнули всего двух. Впрочем, возможно, что причина тому туман.
Гравийка местами сильно попорчена гусеничной техникой, но была ещё достаточно проезжей. Забегая вперёд, скажем: в десятых числах февраля она стала непролазной, и при отступлении, а лучше сказать — бегстве, фашисты бросили здесь уйму завязших по брюхо машин и вооружений.
Пройдя немного обочиной, свернули в степь, рассредоточившись так, чтобы из-за тумана, плотными волнами накатывавшегося со стороны плавней, не терять из виду друг друга. По такой погоде легко сбиться с направления, но эти места нашими зайчатниками исхожены были вдоль и поперёк неоднократно, им то и дело попадались знакомые ориентиры — терновничек, полынный островок на солончаке, другие, по которым безошибочно и держали путь.
Стали попадаться настороженные петли, и вскоре Борис свистом дал знать, что набрел на зайца. Друзья поспешили к нему. Косой, рослый и упитанный, вытолочил метровый круг в стремлении вырваться, но не смог ни петлю перекусить, ни колышек выдернуть — задушился. Борис высвободил его, связал за лапы и повесил на плечо; Миша подровнял проволоку, отошёл на несколько метров, воткнул колышек и насторожил снасть поновой.
— Вот это — проволока! Побывал заец — и как новенькая, — похвалил он. — Скоро должны повстречать и самих ивановцев.
— А вон они, кажись, нарисовались!
— Точно… И спешат в нашу сторону, воще…
— И вроде как должок при них!
Ребята остановились, поджидая. Туман поредел, видимость улучшилась. Заметив у Бориса зайца, новоявленные хозяева решительно прибавили шагу. По всему было видно, что спешат отнюдь не извиняться.
— Это обратно вы, субчики! — высокомерно воскликнул Рыжий — плотного сложения малый, с виду лет под восемнадцать. — Тогда мы о вас не стали мараться, скы-ы, Сирёга? Но сёдни вы зубов недосчитаетесь… А ну снимай зайца!
Ванько встал между ним и Борисом.
— Охолонь, приятель! И не разевай сильно рот, а то кишки простудишь.
— Чево-чево? — Рыжий вытер травой заострённый конец ципа, демонстративно вскинул на плечо. — Сирёга, он что-то провякал?
В отличие от «Сирёги» — тоже плотного, но русоволосого, обутого в резиновые сапоги парня — Рыжий был в постолах из сырой кожи и в солдатских обмотках. Напарник тем временем достал из кармана складной садовый нож, ногтем откинул кривое лезвие и тоже принял недвусмысленную позу… Возможно, они хотели всего лишь припугнуть, но Миша гадать не стал:
— А вот это видел? — спросил тоже заносчиво, ставя пистолет на боевой взвод. Рыжий растерянно переглянулся с Серёгой. — Бросай цип, рыжая морда! — направил в его сторону дуло; тот медлил, возможно, с перепугу. Раздался выстрел, пуля ушла в землю в метре от его ног. И железный прут, согнутый с одного конца наподобие трости, и нож тут же упали в траву. — Вот так бы и сразу, зубные мастера, скы-ы, Боря? — съехидничал, передразнивая рыжего. Вынул из рукоятки обойму, чтоб видели, что она ещё не пустая, и затолкнул обратно, предупредив:
— И не вздумайте драпать!
Он поднял нож, сложил его о колено, сунул в карман. Цепок поднял Ванько, без видимых усилий согнул пополам, получилось нечто вроде английской булавки. Противники сделали при этом «большие глаза».
— А теперь давайте спокойно разберемся, кто из нас не прав и кто виноват больше, — предложил как ни в чём не бывало.
— Да вы не бойтесь, мы бить не собираемся, скы-ы, Боря? — Миша сунул пистолет в карман.
— Вы отняли у этих пацанов двух зайцев. Было такое?
— Ну, было… Скы-ы, Сирёга?
— Давай без «ну». Затем вы посбивали ихние петли. Было?
— Н… тоже было.
— Это, по-вашему, как, справедливо? Не могли поставить свои в другом месте?
— Если честно, то… скы-ы, Сирёга? — Рыжий уже почти пришёл в норму и покосился на напарника, который, не вступая в разговор, пристально рассматривал Ванька.