Страница 10 из 32
— Просто я понял, что трачу жизнь на то, что учу языкам людей, которые в свою очередь будут тратить жизнь, чтобы обучить языкам других людей. И все это мне показалось абсолютно бессмысленным.
— Но это не причина, — отозвалась Анна. — Каждый занимается, чем может и умеет.
— Неужели непонятно? — изумился Пол. — Ведь я выяснил о себе такие вещи, о которых раньше и не подозревал! Оказалось, мне нравится риск и нравится сражаться с оппозицией. Вспоминая сейчас чешское дело, я понимаю, что уже давно подсознательно стремился к такой жизни и радовался возможности поиграть в эти игры. Это вы можете понять?
— Не совсем уверена, — сказала она медленно. — Неужели кому-то действительно может нравится смотреть в лицо смерти и главное — ежедневно подвергаться риску?
— Об этой стороне дела я думал больше, чем водитель гоночной машины на соревнованиях.
— Но ведь вы ученый, — вырвалось у Анны. — Как же вы могли забросить свое главное дело?
— Мне пришлось выбрать разведку, чтобы выпутаться из сети, в которую я сам угодил.
Анна вздохнула.
— А вам никогда не хотелось бросить все?
— Только в четыре утра, когда я не могу заснуть. Иногда я лежу в темноте с сигаретой, вслушиваюсь в гудение ветра на улице и чувствую абсолютное одиночество и обособленность, будто отделен от всего человечества стеклянной перегородкой.
В его голосе, несмотря на наигранную беспечность, прозвучала настоящая человеческая скорбь. Анна наклонилась над столиком и взяла его руку.
— Неужели вы не можете никого найти, кто бы разделил с вами это одиночество?
— Вы имеете в виду женщину? — рассмеялся Пол. — Да что же я смогу предложить ей? Длительные внезапные исчезновения, когда нет возможности написать ни строчки, чтобы успокоить любимого человека? — Внезапно он заметил печаль в ее глазах и твердо проговорил: — Ради Бога, не жалейте меня, Анна. Никогда меня не жалейте.
Она прикрыла глаза, ресницы намокли от слез. Шавасс встал, почувствовав досаду, и жестко сказал:
— Оставьте свою жалость при себе, она вам еще пригодится. Я профессионал и работаю против профессионалов. Такие, как я, повинуются единственному закону: работа превыше всего.
Она промокнула глаза носовым платком и посмотрела на него.
— А вам не кажется, что и я могу жить, повинуясь этому самому закону?
Он сжал ее плечи и поднял из кресла.
— Не смешите, — сказал он. — Вы с Хардтом преданные делу люди, но любители. Играете с огнем. — Она пыталась отвести глаза, но Пол, взяв ее за подбородок, заставил глядеть ему в глаза. — Сможете вы быть жестокой — не просто жестокой, а безжалостной? Сможете оставить Хардта лежать с пулей в ноге и убегать, спасая свою жизнь?
Что-то похожее на ужас промелькнуло в ее глазах, и Пол мягко добавил.
— В некоторых случаях мне приходилось поступать именно так.
Она уткнулась лицом в его плечо, и он обнял ее, прижав к себе.
— Почему ты не осталась в Израиле, на своей родной земле?
Она подняла голову и взглянула на Шавасса: ее глаза были абсолютно сухи.
— Именно потому, что я хотела остаться, я и поехала прочь, — она потянула Пола к дивану, и они сели. — Маленькой девочкой я жила в кибуце возле Мигдаля. Там был холм, на который я очень любила взбираться. С вершины его ясно просматривалось Галилейское море. Это было очень красиво, но за красоту, как и за все остальное в этом мире, приходится платить. Понимаешь?
Она была так близко, что взглянув в ее бездонные глаза, Пол не смог удержаться, придвинулся еще ближе, обнял ее и поцеловал. Так они сидели какое-то время, пока Анна не сказала со вздохом:
— Этого не должно было произойти, не правда ли?
— Определенно нет, — сказал Шавасс. Наверное, то, что он ощущал, называлось счастьем. По крайнем мере, такого чувства Пол раньше не испытывал.
— Но я знала, что это все-таки произойдет, — произнесла девушка. — С того самого момента, когда ты заговорил со мной в клубе, я знала, что так будет. А почему нет? В конце концов, мы же с тобой люди.
— Неужели? — спросил он, потому что не знал, что сказать и какими словами. А может, и не нужны были слова?
Он подошел к окну и закурил.
— Все верно. Но мне нельзя влюбляться, а меня нельзя любить. Ты же видишь, какой я? Я при всем желании не смогу уже измениться.
Она подошла к нему и легким прикосновением погладила по щеке.
— Так значит, то, что произошло, ничего не изменило и ничего для тебя не значит?
— Ничего, кроме того, что отныне в четыре часа утра я буду чувствовать себя еще более одиноким.
Внезапно лицо девушки осветила решимость, она хотела что-то ответить, но внезапный стук в дверь помешал ей. Анна заторопилась к дверям, открыла задвижку и в квартиру вошел Марк Хардт.
5
На Хардте был темный, подпоясанный кушаком плащ, волосы блестели от дождя. Он обнял Анну и поцеловал в щеку. После этого протянул руку Шавассу.
— Отыскали без проблем? — спросил он.
— Разумеется.
Хардт снял плащ, небрежно кинул его на стул и сел к столу. Анна принесла из кухни чашку и налила кофе. Марк отпил маленький глоток и облегченно вздохнул.
— Дождь как из ведра. — Он посмотрел на Анну. — Есть что-нибудь новенькое?
— Кати Хольдт не явилась сегодня на работу. Я позвонила ее квартирной хозяйке. Та сообщила, что Кати собрала чемодан и была такова.
— Я-то надеялся, что со временем она нас на кого-нибудь выведет, — с огорчением произнес Хардт.
— А как отель на Глюкштрассе? — спросил Шавасс. — Нашли что-нибудь интересное?
— Только то, что Мюллер никогда там не жил. — Хардт вздохнул. — Похоже, что он использовал это место, как почтовый ящик. Оттуда он мог преспокойно забирать почту на свое имя.
— А Отто Шмидт — вы что-нибудь о нем узнали?
— Вдовец, живет один. Квартира на Штайнерштрассе. Это совсем недалеко отсюда.
Шавасс взглянул на часы. Была половина пятого утра.
— Не хотите ли его навестить? Удивительно, сколько можно вытянуть из человека холодным утром, когда над городом занимается рассвет.
— Именно это я и хотел вам предложить. — Хардт встал, но потянувшись за плащом, внезапно застыл, будто что-то припомнив. — Кстати, Анна; ведь ты мне, кажется, говорила будто Мюллер служил в армии?
— Верно, — подтвердила она. — Разве что-нибудь не так?
— Только то, что судя по фотографии, которую Шавасс обнаружил в его пиджаке, Мюллер летал в «люфтваффе».
— Но он служил в армии, — повторила Анна. — У меня есть старый снимок, доказывающий это. — Она схватила свою сумочку, принялась в ней рыться и тут же протянула фотографию Хардту. — Вчера Кати показывала мне снимок, он выпал из ее сумки. Снимок был сделан в сорок втором, когда Кати была еще совсем маленькой.
Хардт взял фотографию, и Шавасс приблизился, чтобы взглянуть через его плечо. Снимок был старый, рваный, погнутый, но все равно можно было заметить гордость в лице девочки, держащей за руку старшего брата, напряженно застывшего перед фотокамерой.
Шавасс получше присмотрелся и вдруг выхватил снимок из рук Хардта.
— Но это не Мюллер, — сказал он Анне. — Вы, наверное, ошиблись!..
Она твердо ответила:
— Да нет же, это он — зачем Кати было врать? В любом случае я могу утверждать, что эта девочка — бесспорно она, и между ней и этим молодым человеком существует явное сходство. Так что это наверняка и есть ее брат.
— Тогда кто же был тот человек в вашем купе? — спросил Хардт.
— Не Мюллер. Сомнений нет.
— Тогда что там произошло?
Шавасс надел плащ и быстро застегнул его на все пуговицы.
— Можно только предполагать. А мне никогда не нравилось этим заниматься. Думаю, что несколько слов с Отто Шмидтом прояснят картину.
— Тогда навестим его немедленно, — выдохнул Хардт и обратился к Анне. — Мы возьмем твою машину. Ключи здесь?
Она быстро достала их из сумочки и протянула Марку. Хардт побежал вперед, а Шавасс дошел до лестницы и оглянулся: Анна стояла в дверях. Она подняла руку в прощальном жесте, губы шевельнулись, будто она хотела что-то сказать. Когда он снова оглянулся, дверь уже закрылась.