Том 3. Лица

Немец бормочет: «Камарадэ, камарадэ…», берет Ивана за руку.

– Это он тебя называет «товарищ», – поясняет один из солдат.

Рука немца слабеет, выпадает из руки Ивана: он – умер. Иван еще минуту сидит молча, потом вскакивает, кричит:

– Не хочу больше! – и, захватив винтовку, идет.

Его спрашивают:

– Куда ты?

– Домой! – отвечает он.

Большая часть уходит за ним, оставшиеся покрывают немца шинелью, молчат угрюмо.

Дверь блиндажа остается открытой. Падает ракета, освещает все красным светом.

Обросший щетиной, дикий – Иван в своей избе, дома. Всего только два дня, как он вернулся и скрывается здесь. Марья сообщает, что ее отец как-то узнал об этом, по злобе на Ивана он может донести на него – лучше Ивану уйти. Иван отказывается: он не в силах больше вести волчью жизнь дезертира.

Стук в дверь. Марья прячет Ивана за занавеску. Входит сотский, говорит, что приехали из города какие-то солдаты, требуют Ивана в волостное. Какие солдаты, зачем требуют – он не знает: его дело – передать приказ, а не придет Иван – они сами сюда придут.

Марья умоляет Ивана уйти в лес: пусть только поест щей, она нарочно для него варила. Иван мрачно укладывает свою котомку, вытаскивает винтовку, принесенную с фронта.

Опять стук в дверь, грубые голоса: «Открывай живее!»

Марья в отчаянии: она сама погубила мужа – ей непременно хотелось накормить его последний раз… Она вталкивает его за занавеску, он берет с собой винтовку и говорит, что живым все равно не дастся.

Входят два солдата. Марья сначала пытается отрицать, что Иван здесь, но один из солдат уже увидел котомку Ивана. Тогда Марья говорит, что он ушел. Но на столе – горячие щи: значит, хозяин скоро вернется… А хорошо пахнут щи! Дрожа от страха, Марья угощает солдат щами. Один, поевши, развалился на лавке, потянул случайно занавеску, она оборвалась, увидали прижавшегося, как зверь, в углу Ивана с винтовкой.

Секундная пауза. Схватив винтовку, Иван бросается к двери. Короткая схватка, он обезоружен. Он кричит солдатам:

– Эх вы, мужики, – за своим же братом, мужиком, охотитесь! Ну, что ж: ведите меня, расстреливайте!

Солдаты хохочут, Иван им:

– Еще смеетесь… сволочи! Постыдились бы: поглядите – баба от слез надрывается, а вы – смеетесь!

Солдаты хохочут еще пуще и наконец объясняют Ивану, что пришли они вовсе не за тем, чтобы его расстреливать: он ничего и не знает, а в городе – революция, царя уж нет, и мужики Ивана в комитет выбрали.

– Значит… никуда мне идти не надо? – радостно говорит Иван.

– В комитет иди!

– Значит… войне – конец? – спрашивает Иван, все еще не веря.

Но уже изба наполняется, приходят еще мужики, и большую часть их – тоже зовут Иванами. Идет перекличка Иванов, их все больше, они – новые, торжественные, они – народ, они – власть…

Приложение

Житие Блохи*

«Житие Блохи» – шуточный рассказ, написанный для вечера пародий, который был устроен в начале декабря 1926 года – вскоре после первого представления «Блохи» в Ленинградском Большом Драматическом Театре. Автор декораций и костюмов для московской и ленинградской постановок «Блохи», Б. М. Кустодиев, набросал несколько рисунков к рассказу. Работа эта не была доведена до конца – рисунков было задумано больше, они должны были иллюстрировать все главные происшествия «Жития Блохи». Иллюстрации (как и текст «Жития») предназначались только для небольшого круга друзей; рисунки сделаны были шутя, играючи – но может быть именно потому они вышли такими выразительными, легкими, остроумными. Это была одна из последних графических работ покойного Б. М. Кустодиева – и одна из лучших его работ в области графики. Именно это и побудило опубликовать рисунки, вместе с текстом рассказа, в настоящем издании.

Текст рассказа сплетен из намеков на целый ряд лиц и обстоятельств, связанных с московской и ленинградской постановками «Блохи». В примечаниях даны комментарии, раскрывающие для читателя все эти намеки.

Возлюбленные братья! Эта краткая повесть о неких необычайных происшествиях написана в назидание вам, дабы вы знали, что враг рода человеческого не дремлет и что для вящего соблазна он охотно принимает прелестный женский вид.

Вратами, чрез которые в эту повесть входит диавольское наваждение, был инок Замутий1. Инок Замутий долгие годы известен был своими благочестивыми писаниями и праведной жизнью. Говорили даже, что по молитвам его бывали исцеления – особенно от неплодия. И, может быть, жизнь инока Замутия – кончилась бы прославлением его мощей, если бы не вмешался диавол.

В весенние дни, когда все набухает соками и растет неудержимо, в том фигийском2 городе, где жил Замутий, появился некий буйный и дикий человек. Имени его никто не знал, и когда он шел по улицам, овевая всех жарким винным благоуханием, все сторонились поспешно, говоря: «Дикий! Дикий! Смотрите – вот он!» А Дикий3, подобно кораблю покачиваясь гордо на невидимых волнах, шел в келью инока Замутия. И все думали, что он шел туда как в тихую обитель, чтобы омыть душу покаянием, но, увы, вскоре обнаружилась иная – и горькая – истина…

Инок Замутий, дотоле вида иссохшего – как и подобает праведнику, вдруг начал день ото дня все приметнее пухнуть. Иноки и старцы фигийские собирались на площади перед его кельей и непрестанно служили молебны о здравии Замутия, полагая, что он заболел тяжкой щеголевой болезнью. Жены, исцеленные Замутием от неплодия, рыданием заглушали молитвенное пение.

Так прошло три недели. И ровно на двадцать первый день, когда солнце вечерней кровью оросило небо, из кельи инока Замутия послышались раздирающие крики, и они становились все неистовей и сопровождались народными фигийскими словами, так что женщины, зажав уши, разбежались. Старцы же, осенив себя крестным знамением, со страхом вошли в келью Замутия. И здесь увидели его истекающим кровью на ложе, а в руках у него нечто, окрашенное его кровью, размером не более вершка. Когда один из старцев нагнулся, чтобы взять от Замутия это нечто, оно прыгнуло к нагнувшемуся за пазуху и, найдя самое нежное место, укусило его. Старец крикнул: «блоха!» и, дрожащими руками схватив это нечто, укусившее его, поднес к светильнику. И тогда он и все кругом увидали, что это было существо преимущественно женского пола, с растением черных волос всюду, где надлежит, и с острыми, наподобие мышиных, зубами. «Что это? Откуда?» – в страхе спросил старец. – Отсюда, – ответил Замутий, указав на свое опустевшее чрево. Поняли старцы, что в келье этой явлено чудо от диавола, и, напинаясь друг на друга, ринулись вон.

Так, вопреки законам естества, произошло от инока Замутия то исчадие, и со слов старца все называли это порождение Блохой. Иные сведущие люди говорили, что раз слоновый приплод во чреве, как известно, пребывает три года, то Блохе так и надлежало родиться через три недели. Но и росла Блоха с той же неестественной быстротой. Так что когда, по истечении еще нескольких недель, любопытные фигийские граждане осмелились подойти к келье Замутия, то в окно они увидели прелестную чернявую девицу, уже созревшую как некий чудесный плод. Девица эта, подмигнув одному из граждан, сказала сладко: «Пойдем обожаться»4. Почтенный тот гражданин, всю жизнь служивший Кустодией5 при храме, забыв все, бросился в келью Замутия – и там обожался. А Замутий, высунувшись в окошко, вместо обычного благословения, осенил ужаснувшихся граждан знамением фиги. И еще более они ужаснулись, когда вечером, придя в храм, они нашли его темным и запертым, и не было, как всегда, при дверях Кус-тодии: соблазненный Блохою, этот муж остался возле нее в келье Замутия.