Страница 30 из 148
— Да вы что! Одно дело…
— Да ты не торопись, — остановил меня Жуга. — Обдумай. Посмотри, как возможно войти в доверие…
— Я не такой!
Отворилась дверь и в щёлочку просунулась взлохмаченная голова Егорки.
— Чего тебе? — зло прикрикнул Стержнев.
— Я про тятю бы узнать. Где он?
Влад сразу остыл и потупил взор.
— Выйди, пока. Потом поговорим.
Дверь закрылась, и Стержнев посмотрел на меня.
— Послушай, я не хочу давить, — вдруг сказал он, — но если бы я сам мог или умел… мне ведь не дано… Хотя бы в память о Туре. Попробуй, а? Ведь такой шанс.
Я молчал, скрежеща зубами.
Перед глазами снова встал образ сотника, яростно отбивающего атаки гоблинов. Подожжённые мною дома посёлка хорошо освещали местность, и пока я тянул на себе израненного наёмника, всё слышал громыхающий голос Тура.
Кажется, он молился:
— …Тенсес, дай мне силы хранить верность Свету… наставь на путь… помоги… помоги…
Последнее слово въелось в мозг, словно клещ под кожу.
«Помоги… О, Тенсес, помоги и мне! Как бы хотелось веровать в твой Дар!» — наверное, я никогда не испытывал столь «болезненных» мыслей.
И снова я в который раз увидел ту картину, когда гоблины свалили Тура наземь, и разорвали его на части. Первое, что я увидел, это была его правая рука, сжимающая меч.
Удивительно, но даже до конца своей жизни, он не выронил оружие. Меч сиял холодным, но приятным глазу, голубоватым светом.
А потом, кажется, была голова…
Не заметно для себя, я обнаружил себя стоящим на улице. Морозный воздух обжигал горящее лицо.
— Дяденька, — кто-то дёрнул меня за рукав.
Это был Егор. Он ничего не спрашивал, а просто заглядывал мне в глаза. Сидевшие за ним собаки тоже смотрели на меня каким-то странным взглядом. Мне казалось, что вся эта троица ждёт, что я сейчас во всеуслышание объявлю:
— Тур задержался в пути. Идёт через тайгу. Завтра должен добраться.
Но я молчал. А они всё смотрели на меня. И ждали.
— Послушай, парень, — начал я.
Слова никак не хотели складываться в предложения. Я чувствовал себя полным дураком. И ещё чувствовал себя виноватым.
Может, надо было настоять? Может, надо было потребовать от сотника, чтобы он незамедлительно уходил в Молотовку, а не пёрся со мной в поселение гоблинов?
Проклятье! Дурацкая ситуация!
— Послушай, парень… Егор… Тятя… Тур… был храбрым человеком…
Это всё не те слова! Ерунда!
— Он мужественный человек! Если бы не его помощь…
Егор опустил голову. Я думал, что он сейчас заплачет, но парень с силой закусил нижнюю губу.
Что ж ему сказать? Как успокоить? Приободрить?
Эх, Бор, Бор! Чему ты в жизни только научился, кроме того, что убивать?
— Он умер, — это всё, что смог я сказать.
— Умер? Навсегда умер?
Слова, будто колючий ёж, застряли в горле.
Навсегда? О, Тенсес! За что мне это?
— Навсегда, — глухо ответил я, сжимая зубы до ужасного хруста.
Егор медленно развернулся и побрёл прочь. Псы прямо с человеческой печалью в глазах посмотрели на меня, а потом, опустив хвосты, также медленно поплелись за мальчиком.
Надо выпить! Иначе я сейчас лопну, как рыбий пузырь! И выпить чего-нибудь крепче пива.
Я тряхнул головой и пошёл с этой мыслью в трактир.
В душе клокотало так, будто там закипала невидимая вода.
Наверно уже все считают меня бессердечным! Да любой мало-мальски нормальный человек просто честно и открыто бы рассказал о последних минутах Тура. Поведал о его подвиге, о… о… А я сказал, лишь, что он умер.
Глупец! Дурак! Это ты виноват! Ты!!!
Мысли терялись. И от этого я злился.
Дверь трактира не хотела отворяться. Видно чуть примерзла.
Я со злобой её дёрнул, словно пытаясь её оторвать.
— Мир сему заведению! — хмуро сказал я с порога.
Трактирщик Тихон обернулся на голос. Подойдя вплотную к нему, старательно протирающему чарки, я постарался выдавить из себя подобие улыбки.
Корчаков окинул профессиональным взглядом посетителя, определяя меру его платежеспособности. Кажется, как я рассудил, посчитал вполне «нормальным», не пьянью подзаборной.
— И тебе друг, — Тихон широко улыбнулся.
Эта улыбка была совершенно неискренней. Я бы даже назвал её усмешкой.
— А что, хозяин, у тебя говорят полугар отменный?
— Есть такое.
Корчаков поставил на стойку чарочку из тех, что получше, а потом вытянул пузатый зелёный штоф.
На немой вопрос в глазах Тихона, я ответил кивком. Корчаков налил до краёв и вытянул миску с квашеной капусткой.
— Ну, будь здоров! — я махом выпил, но закусывать не стал.
Трактирщик это сразу подметил.
Мне вдруг подумалось, что он в некотором роде как родственник, хотя, поди, до сих пор не знает об этом. Может, познакомиться поближе?
— А что, хозяин, не твоя ли родственница в Новограде обитает? Говорят, тоже трактир держит с гостиным домом.
Тихон отчего-то нахмурился.
— То моя сестра, — выдавил он из себя.
— Да ты что! Вот не знал! А чего ж ты тут, в Сиверии, а она в столице?
— Вышло так. Нашла богатенького, да ещё с трактиром…
Тон у Тихона был недобрый.
— А чего ж тебя не позвала? Неужто муженёк не разрешает?
Тихон замер с бутылкой в руках. Его глаза сверкнули пламенем.
Я сразу «слышал» его мысли: да чтобы он, Тихон, у кого-то на побегушках был! Чтобы помыкали им как хотели!
— Тебе ещё налить? — грубо спросил трактирщик у меня, сопя как самовар.
— Нет, благодарствую. Сколько с меня?
— Гривенник, — Тихон явно завышал цену.
Ему вдруг подумалось, что этот незнакомец перед ним явно при деньгах. А о цене за полугар заранее он не спрашивал. Пусть платит гривенник. А то ишь, какой любопытный!
— Ну, держи! — я протянул трактирщику один из молотовских серебряников и вышел вон.
Не получилось сдружиться. Видно сегодня день такой.
Лицо трактирщика чуть вытянулось в наглой усмешке, но в ответ он мне ничего не сказал.
Едва этот странный посетитель вышел за дверь, как Тихон сильно изменился в лице.
Он подошёл к грязному маленькому окошку и долго смотрел на мою уходящую фигуру. Даже когда я скрылся за домом Молчановых, трактирщик всё ещё стоял, углубленный в свои воспоминания.
У него с сестрой было тяжёлое детство. Особенно помнился постоянный голод, а для молодого организма, пожалуй, нет страшнее испытания. Когда ты вынужден побираться, просить… И у кого: у этих зажравшихся соседей?
— Ой, какие бедняжки! — всплеснёт какая-то тётка руками. — Изголодались, небось?
А рядом её краснощёкие, упитанные дети. Рожи жирные, аж лоснятся.
— А возьмите-ка вот краюшечку хлебца. Нет более ничего.
Сестра благодарит, руки целует. Дура!
— Может вам сделать чего? Мы всё умеем. Всё можем. Правда, Тиша?
И Тиша кивает. А у самого глаза огнём горят.
— Да не надо, — машет тётка руками. — Хотя, в хлеву бы убраться, а?
И убираемся с сестрой. Она гребёт, а Тиша, шестилетний худой, что соломинка, мальчик таскает вонючий навоз. И всё за жалкую краюху, которую потом с Заей делили в своей покосившейся избушечке. А она ещё и большую часть отдаёт, всё шепчет: «Кушай, Тишечка, кушай. Устал, поди? Завтра я к Митрофану схожу на соседний хутор. У него подработаю немножко. Так авось до осени дотянем».
Тихон гнал от себя прошлую жизнь. Гнал поганой метлой. Гори она в пекле!..
На людях он часто говаривал:
— Чтобы мы, Корчаковы, делали подобное! Да ни в жизнь!
Тихон страшно ненавидел бедность. А особенно людей, которые жили (с его слов) «паскудно».
Но жену себе взял из бедноты. Это чтобы слушалась. Он давно просёк, что бедность — лучше любой плётки. За краюху тебе сделают всё, что не попросишь.
В Молотовке, как он думал, его уважают. Вернее, боятся. Он своим трактиром (то, что трактир Демьяна Тихон уже стал как-то и подзабывать) многих в кабалу загнал. И его кичливость своим положением многих злила. Но вот поделать ничего не могли.