Страница 16 из 26
Зазвонил телефон. Это был Анрио.
— Норма с детьми у нас, — сказал он. — Почему бы и тебе не прийти.
— Буду через несколько минут.
Что бы ни случилось дальше, он не хотел предстать перед женой — да и перед кем бы то ни было вообще — в таком жалком виде. Нет, сначала он умоется, побреется, снимет с себя грязную одежду. Потом наденет свою сутану, чтобы выглядеть внушительней, и по дороге к Анрио постарается выяснить, с чем связано появление немецких солдат.
Через двадцать минут он стоял в прихожей в шляпе и пальто, из-под которого выглядывали полы сутаны. Он открыл дверь и лицом к лицу столкнулся со штурмбаннфюрером Грубером. За спиной гестаповца стояли двое солдат.
В этот момент к дому подъехали еще две машины: черный «ситроен» и крытый грузовик. Из грузовика высыпали французские жандармы, а из легковой машины вышел комиссар Робер Шапотель и встал рядом с Грубером.
Сорокачетырехлетний Шапотель, выпускник Сорбонны, стоял на страже закона до оккупации и сейчас продолжал это делать, потому что верил в закон и в предназначение государственной власти — устанавливать законы и обеспечивать их соблюдение. Общественный порядок, считал Шапотель, особенно во времена, подобные нынешним, превыше интересов отдельного человека.
— Входите, господа. — Фавер отступил назад.
Сняв и аккуратно повесив пальто и шляпу, он прошел в гостиную и встал возле камина. Пастор был более чем встревожен, однако старался не подавать виду.
— Чем я могу вам помочь? — спросил он.
Но прежде чем Грубер и Шапотель успели ответить, снова хлопнула входная дверь. Все трое посмотрели на вошедшую в комнату Норму Фавер.
Супруги не виделись несколько недель и боялись, что больше никогда не увидятся. Тем не менее сейчас было не самое подходящее время для объятий.
Норма кивнула мужу, он тронул ее за руку. Но все их мысли были заняты присутствующими в доме посторонними, которые, похоже, на минуту забыли о хозяевах.
— Не ожидал вас здесь встретить, — недовольно сказал оберштурмбаннфюрер Грубер, обращаясь к Шапотелю.
— Я видел, как проходила ваша колонна, — ответил комиссар.
— Вы… как бы это сказать?.. Явились на вечеринку, на которую вас не приглашали.
— Я подумал, вам пригодится моя помощь — чтобы быть уверенным, что все происходит в строгом соответствии с законом.
Их взаимная неприязнь не укрылась от пастора. Возможно, подумал он, в лице Шапотеля мы обрели союзника.
Оберштурмбаннфюрер Грубер обернулся к Фаверу:
— Признаться, вас я тоже не ожидал здесь увидеть, пастор.
— Я действительно ненадолго отлучался из города. Решил пройти курс похудания.
— Он пошел вам на пользу. Вы прекрасно выглядите.
У Фавера сложилось впечатление, что гестаповец пришел не за тем, чтобы арестовать его.
— Неподалеку от Ле-Линьона был сбит неприятельский самолет, — сказал Грубер.
— Когда это случилось?
— В тот самый день, когда вы начали лечиться, — ответил Шапотель.
— По нашим сведениям, летчик прячется где-то в городе, — продолжал немец.
— Ну что ж, ищите, — произнес пастор.
На стороне Грубера была сила оружия, но большинство его людей находились далеко от дома Фавера. В распоряжении Шапотеля, не сводившего глаз с гестаповского офицера, имелось всего несколько жандармов, но в городе вполне могли находиться партизаны. Ход войны менялся, и для Грубера покоренная Франция становилась все более и более опасной.
Пастор, оценивая положение, сознавал свое моральное превосходство над противником. За ним — его прихожане, и Шапотель, как ему хотелось надеяться, тоже был на его стороне.
— У моих людей приказ обыскать все дома в городе, — сказал Грубер.
— Мой дом обыскивать не имеет смысла, — ответил пастор. — Он пуст.
— Я позову солдат, и они посмотрят.
— В этом доме и в этом городе исповедуют принцип ненасилия. Мы даем убежище лишь тем, кто подвергается преследованиям…
— Евреям, — презрительно уточнил немец.
— …а не тем, кто взял в руки оружие.
— Летчик был тяжело ранен.
— В моем доме нет никого, кроме нас четверых.
Нерешительность Грубера, если его промедление было вызвано нерешительностью, проявлялась лишь в том, что он до сих пор не приказал подчиненным начать обыск.
— Если пастор говорит, что у него в доме летчика нет, — вмешался Шапотель, — ему можно верить. Если вы оскверните жилище служителя церкви и ничего не найдете, в глазах людей это будет унижением и для вас лично, и для рейха.
Грубер молчал.
— У меня в доме летчика нет, — повторил Фавер.
Наступила длительная пауза. Молчание прервал Грубер:
— На этот раз я вам поверю.
Когда дверь за ним закрылась, пастор повернулся к жене. Но так как рядом по-прежнему стоял Шапотель, он ограничился тем, что взял ее за руки.
— По-моему, нам с вами лучше пойти за ним, — сказал комиссар. — Возможно, в нашем присутствии он не позволит своим людям проявлять излишнюю жестокость.
— Нет, не ходи! — вскрикнула мадам Фавер.
— Вы правы, — согласился пастор. — Я иду с вами. — И, отпустив руки жены, он последовал за Шапотелем.
Как только они ушли, Норма Фавер посмотрела наверх. Все это время она думала о том, что будет, если немцы полезут на чердак. Из-за парня на чердаке членам ее семьи грозила смертельная опасность. На сколько еще беженцев хватит ее терпения?
Фавер возвратился уже затемно. Слушая, как он возится в прихожей, снимая пальто, Норма с облегчением вздохнула.
Войдя в гостиную, он подошел к жене, положил руки ей на плечи, прижался щекой к ее щеке.
— Немцы уехали. Летчика они не нашли. И не схватили ни одного еврея.
— Типичная немецкая твердолобость. Сегодня они искали летчика, и евреи их не интересовали.
— За евреями они еще вернутся. Надо быть к этому готовыми и выработать план.
— Ты уверен, что они уехали?
— Да. И Грубер первым. Мы с Шапотелем ни на шаг от него не отходили, пока он не сел в машину и не убрался восвояси.
— Я должна тебе что-то сказать. Они не нашли этого летчика в городе, потому что он здесь.
— Здесь? В моем доме?!
— Да. На чердаке.
— Я дал слово, что его здесь нет. И ты промолчала.
— А что я могла сделать?
— По твоей вине я солгал.
— Ты-то был уверен, что говоришь правду.
Фавер начал в волнении мерить шагами комнату.
— Ты заставила меня солгать и, промолчав, солгала сама.
— Когда кто-то задает вопросы о том, о чем не имеет права спрашивать, промолчать не значит солгать, — сказала Норма.
Фавер сел на диван и закрыл лицо руками.
— Мое честное слово — это то, чем я могу… чем я мог гордиться, мое… богатство.
— Ты очень устал, — сказала Норма, гладя его по седеющим волосам. — Завтра ты будешь смотреть на это по-другому.
Когда они наконец сели ужинать, внимание пастора было целиком сосредоточено на молодом американце. Дейви охотно отвечал на вопросы, рассказывал об учебе в университете, о Нью-Йорке. Пастор явно завоевал его расположение. Рашель сияла и жадно ловила каждое слово.
После ужина мадам Фавер распределила молодежь по спальням. Дейви она поместила в одной комнате со своим сыном, а Рашель — со старшей дочерью. Таким образом, решила она, до утра она могла быть уверена, что влюбленные, если они действительно влюбленные, спят в разных постелях.
Оставив за спиной город, Пьер Гликштейн ехал по дороге, идущей то лесом, то по полям, мимо небогатых ферм. Ярко светило солнце, такого теплого дня в этом году еще не было. В лесу и на полях еще лежал снег, но на дороге снег остался только по обочинам, так что, видимо, весна уже не за горами.
Когда он приблизился к ферме Доде, лошадь сама свернула с дороги и прибавила ходу. Пьер не смог бы ее удержать, даже если б попытался, но открывшееся ему зрелище заставило его отпустить вожжи.
Лошадь встала перед домом и втягивала ноздрями воздух. Нигде не было видно движения, да и что тут могло двигаться. Немцы не оставили охраны, потому что нечего было охранять.