Два рейда

Селезнев, прозванный партизанами «хозяйственным мужиком», преобразился. Забыл и о язве желудка. Он подходил то к одному, то к другому, брал в руки топор и со знанием дела показывал, как надо тесать. Работа закипела вовсю.

Из дома на крыльцо вышла пани Гелена и застыла в изумлении. Что делается? Она так берегла эти бревна, а тут пришли и без всякого спроса забрали. От обиды навернулись слезы. А еще говорят — советские партизаны ничего не берут у жителей!

— День добрый, пани, — первым заметил хозяйку Гриша Ненастьин.

— День добрый, — еле выдавила хозяйка, не отрывая взгляда от бревен.

— Мы тут, этого, как вам объяснить, решили хлев немного подправить, — сказал Селезнев.

Пани ничего не поняла. На выручку Селезневу подоспел Зяблицкий. По долгу службы ему часто приходилось разговаривать с жителями, он кое-как научился объясняться с ними на русско-украинско-польском языке…

— Проше пани, хцемы ремонтовать сарай, шопа — розумете?

Только теперь до нее дошел смысл всего, что делается во дворе.

— О! Бардзо дзенкуе, спа-сибо! — заговорила повеселевшая пани Гелена.

Она поспешила в дом, что-то шепнула дочери. Та побежала в кладовку и принесла что-то завернутое в тряпку. Обе засуетились у плиты. Скоро в комнату, где мы с Клейном и Семченком отдыхали, проник аппетитный запах жареного сала. Хозяйки готовили обед для плотников…

К вечеру вместо старой завалюхи стоял новый добротный сарай. Радости хозяйки не было предела…

Разведчиков, свободных от несения службы, я застал в соседнем доме. После трудов праведных и угощения пани Гелены, они, довольные тем, что сделали хорошее, полезное дело, отдыхали и занимались каждый своим делом: кто чистил автомат, кто брился, а кто просто разлегся на соломе, наваленной на пол, и в который раз перечитывал замусоленные письма, полученные два-три месяца назад. Селезнев, который вообще не мог сидеть без дела, прилаживал заплату к валенку старшины. Маркиданов усадил на стульчик Сашу Гольцова, укутал плащ-палаткой и, орудуя расческой и ножницами, как заправский парикмахер, приводил в порядок его шевелюру. Сережа Рябченков и Павлик Лучинский ждали своей очереди. Остальные нещадно смолили цигарками и вели спокойный разговор о довоенных буднях, о доме.

Настроение разведчиков было самое мирное, беззаботное. Мое появление прервало их безмятежную беседу. Они, утомленные трудом и разомлевшие от обильного угощения, нехотя отрывались от своих немудреных дел и, шелестя соломой и гремя стульями, лениво поднимались. И лишь старшина проворно вскочил, скомандовал «смирно!», составил вместе голые пятки и собрался было доложить, но я упредил его:

— Вольно. Отдыхайте…

Бойцы не заставили себя упрашивать, пододвинули мне свободный стул, а сами заняли прежние места.

В комнате стоял спертый запах едкого табачного дыма, солдатского пота и давно не стиранных портянок.

— Вы хотя бы курить выходили на улицу. Задохнетесь… — упрекнул я разведчиков.

— Мы — народ закаленный, никакие газы не берут, — отозвался Гольцов.

— Не крути головой — ухо отхвачу, — одернул его Маркиданов.

— Ну, ну! Только без этого, — огрызнулся Гольцов, с опаской поглядывая на парикмахера. — Без уха мне никак нельзя. Кому я нужен буду? Ни одна девка не посмотрит…

— Голодной куме — хлеб на уме, — отозвался Селезнев.

— Ты что, против? — поддел Гольцов.

— А что мне о девушках думать? Меня дома ждет законная супруга… детишки, — с гордостью проговорил Иван Кузьмич.

— Хорошо, когда ждет. Моя вот не стала утруждать себя такими заботами, выскочила за какого-то типа, — пожаловался молчавший до сих пор Гришка Махиня.

— Не может быть! — усомнился Маркиданов. — Такого, как ты, ей вовек не найти: здоровяк, красив — такие женщинам нравятся. Это неправда, просто тебя кто-то разыграл…

— В том-то и дело, что правда — сама написала…

— Сама?!

— Вот так номер!

— Да что же она, стерва, окончательно рехнулась? На фронт такое писать!

— Смотри, Кузьмич, чтобы и твоя там не выкинула такой фортель.

— Моя — женщина сурьезная, не как у некоторых — вертихвостки, — с достоинством ответил Селезнев…

Многие партизаны установили связь с домом, получали хорошие, теплые письма, полные забот и тревог. Ни одна из жен не жаловалась на трудности, понимала — на фронте труднее, старалась успокоить. Приходили письма и от совсем незнакомых женщин и девушек. Написанные от чистого сердца, они поднимали настроение бойцов, помогали переносить тяготы партизанской жизни. Такие письма читали всем подразделением… А тут, вместо того чтобы поддержать, вселить веру, тебя предает человек, которого ты считал самым близким, самым дорогим. И не только предает, а еще наносит удар в самое чувствительное место: до конца войны еще далеко, годы, дескать, уходят безвозвратно, к тому же неизвестно — останешься ли жив, а тут подвернулся хороший человек; не упускать же случая! Лучше синица в руках, чем журавль в небе… Примерно так писала Грише его бывшая жена.

Понятным было возмущение разведчиков. Письмо жены Шахини наносило душевную травму не только Григорию, но и всем его товарищам, бросало тень на всех женщин. Мужья верили своим женам, но после такого письма нет-нет да и закрадывалось сомнение: а вдруг…

К счастью, подобные письма — исключение. В моей памяти это второе за всю войну. Первый случай произошел в начале 1942 года. Наш полк стоял в обороне на Брянском фронте. Гитлеровцы не давали скучать, все время предпринимали вылазки, атаки накоротке, пытаясь улучшить свои позиции. Во время отражения одной из таких вылазок погиб мой товарищ лейтенант Исаенко — командир пулеметного взвода.

Мы в штабе гадали, как бы поделикатней сообщить жене о его гибели, чтобы смягчить ее горе. Знали, Исаенко любил жену по-настоящему, в левом кармане гимнастерки носил ее карточку, чуть ли не каждый день посылал письма. Парень он был хороший, и мы думали: раз Вася так крепко любит свою Мусю, значит, она стоит того… Пока мы придумывали, как облегчить горе Муси, если это вообще возможно, в адрес Исаенко пришло от жены письмо. Распечатали. С первой же строки от письма повеяло холодом. Она величала мужа по имени и отчеству. А дальше с жестоким равнодушием сообщала: да, она его любила. Но потом поняла — то была не любовь, а простое увлечение. И лишь теперь встретила человека, которого полюбила по-настоящему, на всю жизнь, и только с ним может быть счастливой. В конце и приписочку сделала.: «О дочери не беспокойся. Мой муж относится к ней как к родной…»

Цинизм, граничащий с подлостью, а именно так мы думали, растревожил наши сердца. Был бы Вася живой — еще куда ни шло. А такое письмо мертвому… Нет, этого мы не могли оставить без ответа. Тут же собрались товарищи лейтенанта Исаенко и составили коллективное письмо. Подробно описали, как он воевал, как его любили бойцы и, наконец, при каких обстоятельствах он погиб. Затем, не стесняясь в выражениях, с солдатской прямотой высказали все, что думали о ней и ее поступке.

Письмо подписали десять человек, хорошо знавшие Васю и ее еще по довоенной службе. И хотя Муся прислала два покаянных письма, ей уже не верили и не удостоили ответом.

Выслушав мой рассказ, Гольцов тут же предложил:

— Товарищ майор давайте такое письмо пошлем жене Гриши.

— А, правда, давайте, — поддержал Юра.

— Что вы, ребята? Я же пока еще живой. Не стоит, — возразил Махиня.

— Я бы таких выставлял на суд общественности, — горячился Гольцов. — Поставил бы перед миром честным и сказал: «Судите, люди добрые, за предательство!»

— Нет такого закона, чтобы привлекать к ответу за измену в любви, — попытался охладить пыл Журов.

— А жаль, — не сдавался Гольцов.

— Эх, что ни говорите, братцы, хорошо что я до войны не женился. Меньше забот, — с серьезным видом заявил Юра Корольков.

— Ну, конечно, куда только смотрела пионерская организация! — поддел Зяблицкий, чем вызвал взрыв смеха.

Разведчики знали, что Юра пришел в десантный разведывательный отряд, когда ему едва исполнилось шестнадцать лет. Поэтому смешным было его категорическое заявление о женитьбе.