Полонез Огинского

— И у тебя добрые глаза, — сказал я.

Но Даша возразила:

— Нет, у меня глаза зеленые, как у кошки. А кошки не всегда добрые. Они разные. И я разная. Иногда совсем-совсем не добрая. Дедушка нарисовал меня с кошкой в руках. И глаза у нас с кошкой на этом портрете одинаковые.

Малахитовые

Даша вошла в мою жизнь совершенно неожиданно. Я вдруг неожиданно повзрослел. И так же неожиданно для самого себя я вдруг почувствовал, что не могу жить без Даши. Мне хотелось ее видеть, слышать ее голос, думать о ней. О своем состоянии я почему-то сказал не маме, а папе. И папа сказал:

— Ты,

Даник

И я сказал:

— Папа, мне не хочется расставаться с Дашей!

— А почему ты должен расставаться? — спросил папа.

Я удивленно посмотрел на него: неужели забыл? И сказал:

— Мы же едем в Америку!

Летом мы прошли интервью в американском посольстве и могли уже ехать в Нью-Йорк, где жили папины сестры, но мама решила задержаться с отъездом, чтобы я смог закончить школу.

— Я тогда хотел, чтобы время пробежало быстрее, но тогда я не знал Дашу! — сказал я папе. — Ты знаешь, как мне теперь плохо?

— Знаю, сынок, — сказал папа. — Но ты же расстаешься с Дашей не навсегда, ты будешь писать ей письма, а потом, когда подрастешь, приедешь за ней, женишься и привезешь ее в Америку.

— А мне можно про это сказать Даше? — спросил я.

Мы никому в Краснополье не говорили, что собираемся ехать, и мама строго-настрого предупредила меня молчать:

— Кто знает, что и как получится, — сказала она. — Скажем обо всем в последний день. И то, самым близким друзьям. В Славгороде за день до отъезда вырезали еврейскую семью. Думали, что они золото вывезти собрались!

— У нас золота нет, — сказал папа.

— У них тоже не было, — сказала мама. — Я вам сказала — молчите! И все.

И мы молчали. Но мне очень хотелось об этом сказать Даше. Я чувствовал, что Даша меня успокоит и мне станет легче. И папа это понял:

— Скажи, — сказал он.

— А мама что скажет? — спросил я.

— Я с мамой поговорю, — сказал папа.

И я рассказал все Даше.

Даша молча, не прерывая меня, выслушала мой рассказ, потом, задумавшись, сказала:

— Мне тебя будет не хватать.

— И мне тебя, — сказал я.

— Но, слава Богу, ты не на войну едешь, как говорит моя бабушка, папина мама. Она всегда так говорит, когда что-нибудь не получается, как мы хотим. И еще она всегда не забывает сказать: раз не на войну, значит, все еще будет у нас хорошо! — Даша осторожно дотронулась рукой до моей руки. — Все будет хорошо! Ты же едешь не куда-нибудь, а в Америку. Там тебе будет хорошо. А если тебе будет хорошо, значит, и мне будет хорошо. А потом ты приедешь за мной.

— Да, — сказал я.

— И привезешь мне Барби, — сказала Даша.

— Кого? — переспросил я.

— Кукла такая есть, американская, — сказала Даша, — в Минске у нас в классе, у одной девочки папа работал в ООН, и у неё была Барби. Это, правда, было в первом классе. Но я и сейчас помню, как я хотела иметь такую куклу.

— Я привезу тебе Барби, — пообещал я.

— У нас впереди еще почти два года. Давай пока не думать про отъезд, — сказала Даша. — Хорошо?

— Хорошо, — согласился я.

Но два года неожиданно сжались в полтора месяца: в жизни не всегда все можно заранее предугадать. Где-то перед Новым годом мы получили письмо из посольства, в котором интересовались причинами нашей задержки с отъездом. И вслед за этим письмом пришло письмо от тети Розы. В нем она, как говорит папа, метала огни и молнии в наш адрес и требовала, чтобы мы незамедлительно выехали: у них там все говорят, что могут вообще закрыть въезд в

Америку

Данику

— Может, Роза и права, — сказал папа. — Здесь тоже может все поменяться. И мы останемся при своих чемоданах.

Мама, как всегда, два дня думала, прикидывала, как лучше поступить, и, в конце концов, согласилась со всеми, что надо ехать сейчас. И ее аргумент был убедительней всех:

— Я, как

дура

Даша, узнав о приближающемся дне моего отъезда, вздохнула и согласилась с маминым доводом:

— Мне, конечно,

Даник

— Увидимся! — сказал я.

И почему-то не поверил в сказанное. К горлу подступил комок, и я едва удержался, чтобы не заплакать. Ведь Даша сказала как-то, что мужчины не плачут.

Уезжали мы за день до 8 Марта. Заказали автобус на

чериковской

— Куда ты пойдешь, — сказала мама, — ночью нам уезжать!

— Я послушаю Дашу и сразу уйду, — сказал я и с надеждой посмотрел на маму.

— Пусть идет, — сказал папа. — В автобусе отоспится.

И мама согласилась.

Даша выступала в первом отделении. Постоянный наш ведущий Сашка-цыган объявил выступление Даши:

— Ноктюрн Шопена.

Даша вышла на сцену. Посмотрела в зал. Увидела меня. И пошла не к пианино, а к микрофону.

— Я сегодня буду играть не ноктюрн Шопена, — сказала тихим голосом Даша, — а полонез Огинского. Он называется «Прощание...– она на мгновение замолкла, потом докончила предложение, — с Родиной», — и пошла к пианино.

И я понял, что это прощание Даши со мной.

Вместе со звуками музыки дрожь побежала по телу, и я, как во сне, вместе с Дашей, побежал в город нашей любви. Даша крепко держала меня за руку, но потом налетевший откуда-то ветер разорвал наши руки, и мы разлетелись, как птицы, напуганные стрельбой. И когда замер звук и стоящий за мной мужчина спросил:

— Тебе плохо, мальчик? — я очнулся.

И сразу увидел почему-то Дашину маму.

В клубе было очень много народа. Но увидел почему-то я только её. Она вытирала слезы.

А потом меня отыскала Даша.

— Спасибо, что пришел, — сказала она. — Я тебя очень хотела видеть.

— И я тебя, — сказал я.

— Ты будешь до конца? — спросила Даша.

— Нет, — сказал я, — ты же знаешь, в три часа уезжаем. Надо идти домой.

— Я приду провожать, — сказала Даша.

— Не надо, — сказал я, — спи!

–Приду, — возразила Даша.

И пришла. Успела буквально в последнюю минуту. Автобус уже выехал со двора и разворачивался возле военкомата. И в это время я увидел ее.

Автобус остановился, и я выскочил к Даше.

— Еле успела, — сказала Даша, — хорошо, что мама будильник поставила.

Я не спала, не спала, а в последнюю минуту задремала, — и Даша протянула мне дедушкину картину, которая висела у нее над кроватью, ее любимую Дашу с Дашкой, — это тебе, — сказала она, — будешь смотреть на ее и вспоминать меня, — потом она обняла меня и прошептала в ухо, — я люблю тебя! — и поцеловала.

Меня первый раз в жизни поцеловала девочка. Я заморгал от растерянности. А Даша заплакала. И я сжал губы, чтобы не заплакать. Мама, поняв наше состояние, выскочила из автобуса и обняла Дашу.

— Что ты, Дашенька, плачешь? Вы увидитесь ещё! Обязательно. Он приедет и сразу тебе напишет! — мама говорила ей то, что сказать должен был я, но я не мог сказать ни слова, ибо слезы переполняли меня...

Всю дорогу до Минска я молчал, держа на коленях Дашин подарок.

И папа с мамой тоже молчали.

Расстался я с картиной, когда таможенники начали осматривать наши вещи. Высокий полнолицый парень взял в руки картину и, повернувшись к маме, спросил: