Страница 36 из 42
— Оставьте меня в покое! — Бен Иегуда посмотрел поверх головы Гуровского, будто глядел сквозь темные очки. — У меня ничего нет. Меня ограбили… О-о! — Он закрыл глаза и начал медленно раскачиваться, что-то невнятно бормоча.
— Ну вот это, батенька, уже ни к чему, — покачал головой Гуровский. — Зачем зря тратить драгоценное время? Добродетельные библейские пророки предпочитают не вмешиваться в дела обыкновенных валютчиков. Перестаньте заклинать и внимательно слушайте. Ведь вы свое золото взяли еще до ограбления банка.
— Я не говорил вам этого! — быстро сказал Бен Иегуда.
— И тем не менее это так. Я отлично знаком с вашими делами. Вы не могли бы вести их, не располагая крупным золотым запасом. Давайте по порядку… — Гуровский покосился на Пономарева: это была его фраза.
Когда он обстоятельно перечислил все сделки, совершенные раввином в последнее время, Бен Иегуда открыл глаза.
— Хорошо, я отдам последнее, — пробормотал он сдавленным голосом. — Хорошо, я останусь совсем нищим…
— Я думаю, до этого дело не дойдет, — благодушно улыбнулся Гуровский. — Зато городские власти, безусловно, оценят добровольный характер нашего с вами взноса. Как-никак, мы — первые ласточки.
— Первые и последние. Над нами же будут смеяться все деловые люди Ростова!
— Вряд ли, батенька, очень сомневаюсь. У них останется один-единственный разумный выход — последовать нашему примеру.
— Почему единственный? Они могут сослаться на ограбление банка.
— Это ничего не даст. Есть фирменные книги, по которым нетрудно проследить движение капиталов после этого прискорбного происшествия… Нет, — заключил Гуровский, привычно раскатывая слова на низких грудных нотах, — если уж все сразу остаются в дураках, то в этом есть, по крайней мере, одно утешение: никто не кричит, что он — самый умный…
РАЗМЫШЛЕНИЯ О СВОБОДЕ
Казалось бы, у председателя Дончека не было оснований для тревоги. Один за другим начали раскрываться золотые тайники. Успешно действовал Бахарев-Шнабель: в течение трех дней удалось выявить несколько явок Марантиди. Но чем больше Зявкин вдумывался в ход операции, тем тревожнее становилось на душе.
Безусловно, Марантиди был крупным валютчиком. Однако в той игре, которую вел владелец ресторана «Медведь», ощущались какие-то стремительные, неуловимые ходы, словно он орудовал не одной, а сразу несколькими колодами, перетасовывая с величайшей тщательностью крапленые карты.
— Значит, Марантиди хочет уверить Шнабеля, что он не занимается большой политикой? Ну ладно, посмотрим. Придется пойти на более сложный вариант. Пора подключить к делу Невзорова. Донком требует ускорить проведение операции, — сказал Зявкин своему заместителю.
Поздно вечером председатель Дончека вызвал к себе Невзорова. Когда тот вошел в кабинет, он поставил рядом два стула, улыбнулся:
— Извините, что так поздно, раньше не мог. Хочется, чтобы никто не помешал нашему разговору… Садитесь, Григорий Петрович… (Тут у Невзорова что-то дрогнуло в лице: Зявкин впервые назвал его по имени и отчеству.) Разговор у нас особый. Речь идет о вашем участии в одной операции Дончека.
— Слушаю.
— Мы давно интересуемся Марантиди. Есть основания предполагать, что он связан с иностранными разведками. Но Марантиди предельно осторожен, а мы не располагаем неограниченным запасом времени. Очень много неотложных дел, Григорий Петрович. Нам нужен человек, пользующийся у Марантиди полным доверием. Для вас это, пожалуй, единственная возможность не остаться в стороне от жизни.
— Понимаю… Разрешите закурить? — Невзоров задумался, затягиваясь дымом дешевой папиросы, и лицо его, с резко очерченными мешочками под глазами, сразу постарело. — Это очень сложный вопрос. Помимо деловых операций, нас с Марантиди связывали чисто дружеские отношения. Вы знаете, было много общего… — Он покачал головой. — Свобода, купленная такою ценой. Боюсь, она не принесет мне счастья.
— Марантиди — опасный враг. Ему нет дела до мук и надежд России, ее прошлого и будущего. Он как нож, который может в любую минуту ударить под лопатку. — Зявкин поглядел в лицо Невзорова темными гневными глазами. — Нож не должен ударить! Мы обязаны помешать этому!
— Я понимаю, — тусклым голосом произнес Невзоров.
— Подумайте, Григорий Петрович. — Зявкин поднялся со стула, привычным широким движением расправил складки гимнастерки. — То общее, что было у вас с Марантиди, — ваше прошлое. Цепляясь за него, вы отказываетесь от будущего. Есть очень большое счастье — победить самого себя. Неволить вас мы не станем. Но если вы решите идти с нами — тогда до конца.
КАФЕЛЬНАЯ ПЕЧЬ С СЕКРЕТОМ
Марантиди жил в своем особняке на Таганрогском проспекте, в трехкомнатной квартире, обставленной дорогой старинной мебелью. Он и его жена мало бывали дома. Здесь полновластно хозяйничала домработница Фрося, невысокая, крепкая, с маленькими сильными руками, темным степным румянцем на скулах и узкими, как бы припухшими, неулыбчивыми глазами.
Фросе шел двадцать пятый год, у нее были кое-какие сбережения, и она, боясь засидеться в старых девах, все чаще подумывала о замужестве. Молодые щеголи с вкрадчиво-наглыми повадками, странно походившие друг на друга в своих модных узких брюках и кургузых пиджачках, с обтянутыми по-женски талиями, вызывали у нее чувство брезгливого недоумения. Муж представлялся ей человеком степенным и основательным, бережливым хозяином дома и строгим отцом своих детей.
Возчик Степан, работавший по соседству, сразу произвел на Фросю самое благоприятное впечатление. Он был лет на пять старше ее, невозмутимо спокойный, медлительный, с крепкой шеей и длинными, тяжелыми, способными без устали делать всякую трудную работу руками.
Когда их знакомство стало приобретать доверительный характер, Фрося, начисто лишенная провинциальной манерности, пригласила Степана к себе в гости.
— А хозяева ничего не скажут? — спросил возчик.
— Да их и дома нет, до поздней ночи при деле, — успокоила его Фрося.
Она провела Степана на кухню, блиставшую чистотой, быстро собрала на стол, поставила бутылку водки.
— А я, к примеру, непьющий. Батя, верно, употреблял, — сказал Степан. — Но не передалось. По возможности воздерживаюсь. Хотя в таком случае можно.
Он осторожно взял в негнущиеся пальцы длинную, из тонкого прозрачного стекла рюмку, без улыбки посмотрел на Фросю, торжественно произнес:
— За дальнейшие благоприятные обстоятельства нашей жизни…
Выпил и, хрустнув огурцом, осведомился:
— Сами солили?
— Сама, — сказала Фрося. — Вы капустку еще попробуйте.
После второй рюмки Степан долго молчал, медленно двигая челюстями и глядя перед собой пристальным, немигающим взглядом. Фросю не тяготило это молчание, она понимала, что человек думает о чем-то важном, может, о том самом, о чем думает и она, и на душе у нее становилось все теплее и теплее.
— Ну а хозяин как? — неожиданно спросил Степан.
— Да что же хозяин… строгий, — сказала Фрося. — Бывает, говоришь с ним, а он все цедит через губы — вроде занят, все чего-то думает, на счетах щелкает. А так ничего — доверяет, я тут сама себе хозяйка, и жалованье хорошее.
— Это другое дело, — кивнул головой Степан.
Остаток вечера он обстоятельно рассказывал о своей жизни, начиная с того момента, когда отец, не зная, как прокормить шесть голодных ртов, отправил его на заработки в город. Фрося слушала, подперев щеку рукою и изредка вздыхая. Ей почему-то стало нестерпимо жаль этого сильного, сурового человека, и она думала о том, что смогла бы быть ему хорошей женой, заботливой хозяйкой-дома и доброй матерью…
Однажды Степан зашел к ней вместе со своим знакомым Иваном Васильевичем, невысоким, узким в плечах техником коммунхоза. Иван Васильевич протянул Фросе руку и сказал простуженным голосом: