Страница 30 из 42
— Разумеется. Но не нужно предвосхищать события.
— На что я могу рассчитывать?
— Это будет зависеть от вас. От каждого вашего шага, начиная с первого.
И тот назвал себя:
— Моя настоящая фамилия — Невзоров.
Уже во время первого допроса, незаметно разглядывая председателя Дончека, Невзоров подумал, что этот невысокий, подобранный, еще совсем молодой человек наделен незаурядным умом и твердой волей. Но умных волевых людей он встречал и раньше. В Зявкине было что-то сверх этого. Невзоров спрашивал себя — что именно? Позже он понял — удивительная, не знающая сомнений убежденность. И, вспоминая свое прошлое, он приходил к мысли, что ему как раз никогда не хватало этой убежденности — прожекторно ясной и четкой полосы света, пролегающей сквозь всю жизнь человека.
— Странно у меня сложилась жизнь, — наконец признался Невзоров. — Хотите верьте, хотите нет, вы первый человек, которому захотелось рассказать всю правду.
Зявкин поднял на него глаза, приготовился слушать, устало потирая пальцами правой руки морщинку между бровями. И Невзоров торопливо стал говорить:
— Ведь мне тоже хотелось что-то такое сделать. Еще на третьем курсе института попал в группу петербургских анархистов, которые читали Кропоткина и занимались «эксами», овеянными романтикой революционного подвига. Я не заметил, что ступенька, которая подвернулась мне под ноги, ведет не вверх, а вниз. Чем больше денег приносили «эксы», тем больше мы их присваивали. Потом я очутился в группе обычных авантюристов, воров. Все это приносило деньги. Очень много денег, ставших главной ценностью в моей жизни и полностью обесценивших ее.
Мы осуществили ряд крупных операций, — продолжал Невзоров. — К этому, времени относится мое знакомство с греком Марантиди. Это был отличный партнер, умевший с математической точностью рассчитать каждый свой ход. Мы тогда еще не знали, что наше «золотое время» — впереди. Оно пришло с началом первой мировой войны. Перед нами открылись огромные возможности: мы поставляли на фронт гнилые продукты и негодное обмундирование. На это никто не обращал внимания — вокруг была одна гниль.
— Это не совсем точно, — возразил Зявкин. — Продукты и обмундирование попадали к солдатам. Они ели эти продукты и носили это обмундирование. Солдаты понимали, что за одной гнилью стоит другая, главная, — изжившая себя Россия Гришки Распутина.
— Мы об этом не думали. Реальная война для нас не существовала. Зато была прекрасная возможность крупно заработать. Октябрьскую революцию мы восприняли как досадное недоразумение, — заявил Невзоров. — Казалось, что Советская власть установилась ненадолго. На Западе срок ее существования исчисляли неделями. Но недоразумение затянулось. Мы поняли, что предстоит серьезная борьба, и стали создавать боевые отряды из числа анархистов-синдикалистов, максималистов и других поклонников Бакунина, отрицающих любую государственность, тем более социалистическую. Так были пройдены последние ступеньки. В конце концов мне осталось одно — бежать из Советской России. Меня задержал какой-то чекист, мальчишка по возрасту. Я предложил ему половину того, что было со мной, — целое состояние. Так он чуть не застрелил меня. Тогда я впервые понял, что Запад уже ничем не сможет помочь нам, — в мире произошли необратимые изменения.
— Хорошо, что вы поняли это, — сказал Зявкин. — Мы еще продолжим наш разговор.
— Зачем? Ведь я уже все вам рассказал.
— Следствие по вашему делу мы закончим быстро. Для меня все ясно. Но вам самому еще многое нужно понять, Невзоров!
ПЕРВЫЕ ШАГИ МОЛОДОГО ЧЕКИСТА
Во второй половине дня Полонского вызвал к себе заместитель председателя Дончека. Он вошел в кабинет Калиты с тем подчеркнуто-озабоченным выражением лица, которое бывает у очень молодых людей, старающихся казаться старше, чем они есть. На нем ладно сидела потертая кожаная тужурка, галифе было обшито кожей. Он казался самому себе бывалым чекистом.
Полонскому нравился деловитый скрип кожи, вкус махорки, по утрам он старательно брился, выпячивая девственно-чистый юношеский подбородок. Бритва была старая, вся в зазубринах, — кожа нестерпимо горела, и на глазах у него появлялись слезы.
Калита был немногословен, и это несколько разочаровало Полонского, решившего, что вызов к заместителю председателя Дончека означает немаловажные перемены в его судьбе.
— Вещичек, надеюсь, у вас не так уж много, — сказал Калита. — При нашей работе вы, наверное, заметили — чем их меньше, тем лучше.
— Точно, — подтвердил Полонский. — Я лично никаких вещичек, кроме бритвы, не имею. Лишняя обуза.
— Ну вот и хорошо, — улыбнулся Калита. — Раз такое дело, сегодня же перейдете из общежития на частную квартиру. Хозяйке представитесь как студент Донского университета. Она предупреждена. Обедать будете в ресторане «Медведь». Никакого шерлокхолмства: осмотритесь — и только. Подробно вас проинструктирует Бахарев. Вечером снова зайдите ко мне. Пока все.
Сменив боевую кожаную тужурку на унылое бобриковое пальто, а великолепные галифе — на нэпманские, омерзительно узкие брючки, Полонский отправился на свою новую квартиру. В Братском переулке он быстро разыскал одноэтажный каменный особняк с двумя — на улицу и во двор — выходами. Ему открыла дверь немолодая женщина, с высоко взбитыми седыми волосами.
— Александр Петрович? — спросила она, близоруко всматриваясь в лицо Полонского выпуклыми, блекло-василькового цвета глазами.
— Да… — Он несколько смутился; честно говоря, несмотря на кожаную куртку и галифе, до сих пор его никто еще не величал по имени и отчеству. — Вообще-то, просто Саша.
— Меня зовут Анной Ивановной, — она протянула ему маленькую сухую руку. — Ваша комната уже приготовлена. Об остальном мы договоримся. Утром я буду готовить чай и, если хотите, легкую закуску. Вечером — тоже. Не знаю, где вы намерены обедать…
— В столовой.
— Студенты предпочитают ресторан «Медведь». Там можно приобрести талоны на удешевленные обеды или питаться в кредит. Талоны практичнее, они дают право на дополнительный ужин. Если вам что-нибудь понадобится, пожалуйста, не стесняйтесь… Это ваш, — хозяйка протянула Полонскому ключ. — И учтите, я не отношусь к числу тех строгих дам, которые сердятся, когда их квартиранты возвращаются домой слишком поздно. — Анна Ивановна снова улыбнулась, и Полонский понял, что ему попалась удивительно понятливая квартирная хозяйка.
По вечерам Садовая теряла свой деловой облик. Открывались зашарпанные двери подвальных кабачков и бильярдных. Сюда слетались ночные призраки Ростова-папы. Неторопливо оглаживали бороды здоровые, как грузчики, и величественные, как архидиаконы, швейцары дорогих ресторанов. Рестораны блистали тяжелым дореволюционным великолепием. Правда, публика была не та, к которой швейцары привыкли за долгие годы своего благополучия. Лишь солидные шулеры сохраняли манеры петербургских аристократов. Бывшие гвардейские офицеры старались походить на неприметных конторских служащих. Новоиспеченные нэпманы неуклюже подражали бывшим великосветским львам, но напоминали собой мелких жуликов. Жены нэпманов, выхоленные, как скаковые лошади, были с вульгарной расточительностью обвешаны драгоценностями. Снисходительная почтительность швейцаров вызывала у них чувство тайной робости.
Швейцары, с их профессиональной дородностью, начинали обретать былую уверенность. Еще недавно казалось — наступили времена, предугаданные в библейских пророчествах. Мешок гнилой мороженой картошки стал великим богатством. Многие чубатые казачьи есаулы были далеко: устроились вышибалами в захудалых парижских кабачках. Но жизнь замкнула свой закрытый от человеческого взора круг. В России пришел нэп — конец вселенскому одичанию и разорению. И ростовские швейцары привычно оглаживали патриаршьи бороды:
— Милости просим!..
Ресторан «Медведь» помещался на углу Садовой и Братского переулка. Полонский медленно прошел мимо зашторенных окон, заглянул во двор. Двое возчиков сгружали с подводы мешки и ящики. Из двери, ведущей на кухню, высунулся немолодой человек в грязном, поварском колпаке, с толстыми губами и щеками.