Страница 6 из 14
В то же время, институты власти никогда не пытались — да и не могли — инкорпорировать лучшие из катартических культов, гипотетически способные в случае массового и разумного использования вызвать радикальную санацию как общественно–политической, так и духовной атмосферы империи{4}. Впрочем, неприятие было взаимным. Взаимность объясняется тем, что сами катартические культы, будучи по существу интимными и психотерапевтическими, не имели своего публичного дискурса и, таким образом, принципиально не могли быть ассимилированы имперским дискурсом власти. Это препятствовало массовизации катартических культов и умножало количество критических высказываний в их адрес со стороны рафинированных интеллектуалов, подобных Ювеналу.
3. Государственный культ обожествленных императоров, который никогда не воспринимался гражданами империи близко к сердцу. Показательно, например, что Адриан официально провозгласил погибшего любовника по имени Антиной богом [Федорова, 141]. Разумеется, подобного рода «религиозные» эксцессы не способствовали укреплению авторитета римского императорского культа. Однако, этот культ насаждался и поддерживался мощными институтами легитимации, благодаря чему некоторые его формы просуществовали до падения Римской империи{5}.
4. Стоицизм. Во многих своих морально–этических аспектах стоицизм сближается с христианством. Однако в силу бескультовости и интеллектуалистической, элитной направленности стоицизм не мог широко распространиться по всем стратам общества и тем способствовать формированию ментальности, близкой, например, к конфуцианской ментальности Китая.
Личность как концепт, противопоставленный Общине.
Естественным следствием смешения оговоренных выше традиционных римских ценностей с только что обсужденными философскими доктринами являются: а) свобода воли индивидуума, которой по–прежнему придается большое значение; б) культ эго в противовес культам рода и отечества, имевших столь важное значение для римлян времен Муция Сцеволы или Кориолана.
При этом понятие «культ эго», на наш взгляд, способно охватить широкий спектр манифестаций стремления к персональной автономности — от интеллектуальных и духовных до экономических и политических, — который прослеживается как в смене политического устройства римского государства, так и в формировании новых социальных страт.
С одной стороны, в Риме появляется слой городского люмпен–пролетариата, то есть свободных римских граждан, которые не хотят работать или служить в войске и живут за счет популистских подачек политиков. Юридически никто не вправе склонить свободного римского гражданина делать нечто, чего тот делать не желает. Поэтому римский люмпен–пролетариат воплощает своеобразную модель свободы ради свободы, свободы от общества и от его традиционных духовных ценностей, афористически выраженную в широко известном кличе «хлеба и зрелищ». Сюда же можно отнести и такую вспомогательную характеристику римской культуры, как нарциссистичность, которая заключается в центрировании плебейской культуры вокруг национальных «идеалов и успехов»: «Пусть я жалкий, задавленный долгами и воинской повинностью плебей, но зато я римлянин, имею свою долю в общей задаче покорять другие народы и предписывать им законы.» [Фрейд, 102]
С другой стороны, появляются крупные земельные магнаты, стремящиеся отстраниться, отгородиться от имперской власти ради распространения своего личного суверенитета на земли, находящиеся в их юридической собственности. Впоследствии эта тенденция станет одним из значимых факторов формирования классической модели европейской феодальной раздробленности. Налицо все то же стремление к автономии, к свободе имущего от центральной власти, к свободе личного произвола от сковывающего и нормирующего воздействия имперских институтов.
И наконец, культ эго высвобождает значительные творческие силы. Поэт, скульптор, художник, осознавая личную значимость, личную «сверх–человечность», вознесенность над свободной толпой несвободных от своих желаний люмпен–пролетариев, тем самым создают для себя крайне благоприятную творческую атмосферу. Дискурс выделенности, избранности, который отчетливо просматривается сквозь общие места о повсеместном упадке нравов, можно встретить у Овидия и Вергилия, у Лукиана и Сенеки.
В целом «культ эго» на промежутке I в. до н.э. — II в. н.э. послужил важным стимулом к развитию римского искусства, но в итоге привел государство к социальным катастрофам эпохи «солдатских» императоров.
Закон не как дополнение, но как оппозиция Fides (Верности).
Сохраняя на уровне сенатских риторик и демагогических идеалов свою универсальную общезначимость, фактически законы превращаются из регуляторных механизмов в механизмы регулярного насилия. Если во времена Республики мы можем полагать устойчивость общественных структур следствием в первую очередь верности гражданина своему долгу перед обществом и, наоборот, общества — долгу перед гражданином, то в эпоху принципата залогом правопорядка становится многократно усиленная пенитенциарная система: учреждаются преторианская гвардия, регулярная полиция и проч. Лишенный в глазах подавляющего большинства граждан своих сакральных оснований, закон утрачивает характер универсальной ценности и становится только предметом торга между различными партиями и социальными стратами.
Ratio против Веры.
Если консервативное римское общество можно охарактеризовать как верующее по меньшей мере в магию, то в указанную эпоху оно становится условно рациональным. «Условно» — поскольку в кровавой вакханалии социальных катаклизмов невозможно найти ничего рационального. Но в то же время возрастает интерес к инженерии и технике, к картографии и хирургии, основанной на точном знании человеческой анатомии. Трактаты Витрувия и Галена, «Естественная история» Плиния Старшего и подробнейшая карта империи, составленная Агриппой{6}, поэма Тита Лукреция Кара «О природе вещей» и философские трактаты Цицерона («О дивинации», «О природе богов») — разнообразные грани стремления к рационализму на основе верифицируемых эмпирических данных.
Совершенное Тело
Оппозиция этой идеальной категории Античности почти неведома [Фуко]. В каком–то смысле производящему потомство и дарующему наслаждениесовершенному человеческому телу противостоит архаическое «неоскверненное» тело весталки–девственницы и, возможно, пренебрежение любыми проявлениями телесности у философов–киников. Однако подлинный отказ от Совершенного Тела в пользу идеализированного духа появится только у христиан, испытавших воздействие иудейских и манихейских табу, в которых тело и душа, материя и дух противопоставляются с особым рвением.
Повсеместно распространенной в Античности является убежденность, что человеческое тело должно быть здоровым, красивым и, предпочтительно, молодым. Эстетические идеалы Античности являются общим местом как фундаментальных историко–культурных исследований (А.Ф. Лосев), так и популярных, но классических работ (И. Тэн). Отдельно останавливаться на них мы не будем. Заметим только, что Совершенное Тело здесь принимается нами в расширительной трактовке, с учетом шпенглерианских представлений о теле как ведущем символе аполлонической культуры вообще, то есть в горизонт этого понятия попадают также такие вторичные черты ментальности, как тяга к геометризму, гармоничной пропорциональности, спекулятивные представления о боге как об идеальной сфере и т. д. «Тенденция греков осмысливать мир как замкнутое в себе пространство, — указывает М. Бубер, — в котором человеку отведено постоянное место, нашла свое завершение в геоцентрической системе Аристотеля. Гегемония чувства и зрения (выделенный курсив мой — А. З.)… господствует и в его философии… при Аристотеле оптическая картина мира познает свою предельно четкую реализацию, как мир вещей, и человек теперь — вещь среди этих вещей мира…» [Бубер, 13]