Избранное

— Председательствуешь? — спросил Павел Петрович, переводя дух и разглядывая Федота.

— Председательствую. Да с этим председательством одна мука. Колхоз у меня на двадцать километров растянулся. Да и от деревень двора по три от каждой осталось. Все старики. Молодежь в город рвется.

— Ну и как?

— Вот так. Сейчас в районе был. Шею мылят. План у меня на мясо сто пятьдесят тонн. Осталось пятьдесят сдать мне. А где возьму? Есть подсвинки. Говорят, сдавай. Всех до единого если сдам сегодня, половины не выполнить мне этого плана.

— Зачем же такой план брал? — сказал Василий.

— Брал, — усмехнулся Федот. — В прошлом годе у меня сто тридцать было. Двадцать тонн как соцобязательство заставили накинуть. Мол, кониной покроешь, зачем тебе кони, когда машины есть. Нынче Москва запретила соцобязательства накидывать, прежнюю цифру оставили. А коней-то у меня уже нет.

— Чего же делать? — спросил Павел Петрович, доставая из чугуна кусок щуки.

— Чего? Не стану нынче на недели выполнять. Погожу до самой зимы, как раз подсвинки подрастут. И в план уложусь.

— А ничего не будет тебе? — спросил Павел Петрович. — Не снимут?

— Мне ничего не сделают.

— Чего же это так тебя милуют? — улыбнулся Василий.

— А на мое место сюда никто не пойдет, — Федот положил свою деревянную ложку на колено. — У меня, мужики, еще бутылка есть. С собой прихватил.

Федот вынул бутылку из внутреннего кармана пиджака, сорвал с нее пробку и налил всем по половине стакана. Выпили.

— Ты чего же, не отбыл, что ли, свое? — спросил Павел Петрович.

— Отбыл. — Федот вытер губы рукавом. — На Беломорском канале трудился. Много там всяких было. Были и настоящие, — Федот прилег на локоть и стал глядеть в кострище. — Помню, с донскими кулаками одно время я работал. Это был народ! Псы цепные. Злые. Важные. Один, помню, сидит во френчике, в сапогах, окорок жрет. В посылке ему прислали. А я в лаптишках, как взят был. Поглядываю на него и слюнки глотаю. Жрет, сволочь, смотрит на меня сверху вниз, а не подзывает. Потом прищурил глаз и спрашивает: «А за что же тебя, болезный, взяли на эту работу?» Как за что, говорю, раскулаченный. «Кулак, значит?» — усмехается, собака. Кулак, говорю. «Врешь, — говорит он. — Таких кулаков не бывает. Человека небось убил. Или свинью украл. У меня, говорит, батраков за всю жизнь такого ни одного не было».

Федот почесал висок и разлил остаток водки.

— А потом из лагеря на фронт меня послали. После войны прямо домой. И не тянет никуда; пока жив да цел, здесь и буду.

Павел Петрович достал пачку сигарет и протянул Федоту. Федот закурил.

— И мне дай, — сказал Василий. — Не признал я тебя сразу-то.

Павел Петрович протянул пачку Василию. Тот взял сигарету, прикурил у Федота, но не затягивался, а так просто пускал дым.

— Сердце болит. Уж который год не курю, — сказал он, глядя на Федота, а потом на Павла Петровича.

— А я курю, — сказал Федот. — А сердце тоже болит.

— Ты, Пашка, как убежал-то хоть тогда? — спросил Василий, туша сигарету о землю и разглаживая ладонью грудь.

— Я ему упредила, — сказала Анна. — Ты мамке утром говорил, что скоро брать приедешь, а я слышала. Не поверила сперва-то. А потом ночью коней заслышала под угором и, как была, — по огородице.

— Караулила? — усмехнулся Василий.

— Караулить не караулила, а так сторожливо было: вдруг и впрямь брать приедешь, — тоже усмехнулась Анна.

— Знал бы, всю бы косу вывернул, — улыбнулся Василий.

— А где же ты, Паша, попрятался? — спросила Анна.

— Под стогом отсиделся. Всю ночь пешком до железной дороги дул. А там в Горький подался. Никто меня не знает. До меня ли? На заводе работал. А потом на войне провоевал, После войны уж институт закончил.

— А фамилия у тебя какая? — спросил Василий.

— Та же самая.

Все помолчали, разглядывая остывающие угли, прищуриваясь и о чем-то размышляя. Луна поднялась высоко и засветила ровным синим светом. И далеко видны стали все леса.

— Слушай, Вась, — сказал Федот. — А вот теперь на сердце тяжело тебе не бывает?

Василий задумался, посмотрел на всех по очереди.

— Не тяжко мне, — сказал он. — Только вот сердце болит, да ведь не от этого же. Чист я был душой. Верил. И дело свое справно вел. Сам по деревням из конца в конец изматывался и в ночь, и в грязь. Не грабил же ведь я.

— Давайте-ка, мужики, выпьем, а то холодно что-то от луны от этой, — сказал Федот.

Анна быстро взяла свой стакан, чокнулась со всеми и выпила.

Рыба была слегка переварена и рассыпалась в пальцах как творог. Рыбу жевали и захлебывали короткими глотками ухи.

— Ну, мне косить, — сказала Анна, вставая. — Тут полянка есть, в лесу, бригадир мне ее на корову отдал. Вот пока и покошу пойду при луне.

— Отдал ли он тебе ее? — спросил Федот.

— Отдал, отдал. В счет процентов.

И ушла.

— А что за проценты? — спросил Павел Петрович.

— А что для колхоза накосит за лето, вот из этого сена десять ей на свой двор причитается, — сказал Василий.

— А здесь-то для нее лучше выкосить, и везти близко, и трава лесная повкусней, — сказал Федот.

— Сердце болит. Покурил, и дышать нечем, — сказал Василий и лег на спину, раскинув руки. — Вы пейте, мужики, без меня. Я больше не буду.

Федот разлил водку Василия себе и Павлу Петровичу. Они чокнулись и выпили.

— Я похожу пойду, — сказал Павел Петрович.

— Иди походи, — сказал Федот, — только курева оставь. У нас тут уж второй год папирос не достанешь. А самосад всю душу дерет.

Павел Петрович оставил Федоту курева и тихо пошел по дороге под ярким лунным светом.

Лес близко подступал к деревне и начинался прямо за второй избой. Это был березник лет пятнадцати от роду, еще тесноватый, но уже высокий. Лунный свет рассыпался и тек по его листве. Ветер перебирал листву, и по березнику двигались мелкие легкие тени, будто бесшумная стая птиц переходила с ветки на ветку. Под ногами березник усыпала костяника, сочные плотные гнезда ягод казались вылитыми из черного стекла.

За березником начинался ельник, тоже молодой, но постарше, возрастом лет под тридцать. Здесь было влажно, и под ногами шелестела редкая высокая трава. Пахло грибами. Павел Петрович вспомнил, что тут вот и должна быть где-то поляна, на которую он мальчишкой бегал за белыми грибами. Тут лежало его потаенное место. Грибы росли под высокой березой, в самых ее корнях, один год с одной, другой год с другой стороны. Но где сейчас поляна и береза, разобраться в этом незнакомом теперь ему лесу было трудно. «Да и не заросла ли она?» — подумал Павел Петрович. Но все-таки шел, прикидывая в уме направление.

А впереди блеснул рассеянный свет, и показалась поляна. На дальнем краю поляны спиной к Павлу Петровичу косила траву Анна. Она широко замахивалась и ступала по-мужски. Павел Петрович вспомнил, как она ходила, как косила тогда, еще девчонкой. Нет, не так. Все в ней было тогда легкое, быстрое и даже немного суетливое. В ее глазах, в говоре, в движении плеч под красным сарафаном беспокойствовала тогда смешная торопливость.

Павел Петрович хотел было окликнуть Анну, но сдержался. Он увидел и признал ту большую березу. С тех пор береза взросла, набухла стволом, выгнула и раскинула ветки. Она стала широкая, стала твердая, похожая на сосну. Лунный свет шелестел в ней, мглился и сыпался по листве.

Павел Петрович двинулся к березе. Он двинулся с замирающим сердцем, как на охоте ранним утром. Он присел под березой, под рассыпанным светом ее листвы, и начал шарить пальцами между корней. Корни вспучивались и уходили вглубь, ускользали из-под пальцев Павла Петровича. Павел Петрович шарил и дышал торопливо.

Но вот под ладонью прошелестел гриб, словно чья-то добрая дремлющая щека. Гриб этот белый был матово-бурым, с хрящеватой вздутой ножкой. Он лежал на ладони смирно и никак не мог проснуться. Шляпка его на лунном воздухе светилась мглистой драгоценной тяжестью.

— Анна! — крикнул Павел Петрович.